Алексей Песков - Павел I

Была раздвижная крепость с нумерами до осьмнадцати: по ней цифры показывал Его Высочеству Федор Дмитриевич. <…>

Пришел Дюфур снимать на парик мерку <…>; и Фовантен портной пришел, для кафтана мерку снимать <…>. Плакал. Как парик и платье поспели, то няня кропила святою водою. <…>

В этом году трусость напала. Как Катерина Константиновна <…> вошла и дверьми хлопнула, то Великой Князь испугался и бросился под стол, и ухватился за ножку. <…>

В исходе сего году в октябре и ноябре месяцах много резвился мячами, валялся по полу. <…>

1759 год. Оная же игра и резвости зимою продолжались. Весною ложился или очень рано, часов в 8-мь вечеру, или уже часу в первом пополуночи, по прихотям.<…>

1760 год. <…> Вступление Никиты Ивановича.

Плакивал прежде за месяц еще до определения его, по рассказам мам <…> для того, что уже рассказано было, что <…> старик угрюмой <…>, что как скоро он определится, то не будет допускать ни Матрену Константиновну, ни других женщин, и все веселости отнимут. <…>

Сел за стол, и с ним, по обыкновению, Матрена Константиновна, Анна Даниловна <…> и пр. Вдруг растворились двери. Вошел Иван Иванович Шувалов, за ним граф Михайло Ларионович Воронцов, а за Михайлом Ларионовичем – Никита Иванович. Иван Иванович и Михайло Ларионович объявили, что Никита Иванович пожалован к Его Высочеству обер-гофмейстером. То был громовой удар для Его Высочества. Покатились в три ручья слезы и ничего не кушал. <…>

На другой день <…> взошел Никита Иванович, и опять появились слезы <…>. Посадил было Никита Иванович Великого Князя писать: но тот опять новые слезы, стоя, вылил. <…> Ужинать сели <…>. Великой Князь, увидя в дверь Мавру Ивановну, приказал было для ее подать прибор, но Никита Иванович запретил. Слезы пошли; со слезами из-за стола встал, со слезами и в постелю лег. На третий день <…> повел Никита Иванович гулять по саду. Там встретил Его Высочество многих придворных дам и кавалеров и гулял долго; поразвеселился было несколько. Но как пришел домой, увидел, что большой стол накрыт, и многие из гулявших с ним по саду кавалеров у стола поставлены, то взвыл почти во весь голос; не привык в такой компании кушать. <…>

В один праздник был бал. Ея Величество, покойная Императрица <Елисавета Петровна>, изволили присутствовать. <…> Государыня изволила разговаривать с ним с четверть часа, что Его Высочество за особливую почел милость и очень рад тому был, для того, что сие редко случалось; к Великому Князю Ея Величество в год раз или два ходить изволила, не более. Великой Князь во внутренние Ея покои никогда почти не ходил. Нынешняя Государыня <Екатерина> езжать к нему изволила довольно часто. <…>

В протчие будничные дни учился, только не много и ленивенек был. Как волосы уберут поутру, то должен был идти учиться, а потому, бывало, лишь буклю сделают, то рукою испортит, и Дюфур принужден, бывало, ему переделывать, наконец до того дошло, что во время убирания волос и по-французски учить приказал Никита Иванович. <…>

Увеселялся, между протчим, вот как: сыскал где-то палочку и обруч; связал их вместе, что представляло у него волторну. Оную привязавши на долгую веревку, сбрасывал с балкону вниз; внизу ход по лестнице в сени, и когда проходящим волторною и в голову попадало, Его Высочество забавлялся тем» (Порошин. Ст. 612–614).

Для поощрения в науках и прилежании придумали ведомости особенного сорта: известия оных касались только успехов и капризов Его Высочества. Ведомости были двух родов – устыдительные и ободрительные. До нас дошли немногие экземпляры, и посему мы не можем сказать твердо: какой из родов преимуществовал – но мы помним, что главные распорядители воспитанием Его Высочества – Федор Дмитриевич Бехтеев и сменивший его Никита Иванович Панин – были людьми просвещенными и благомыслящими и, наверное, понимали, что преизбыток устыжения сеет ипохондрию, вялость усвоения и отвращение к учителям, а посему полагаем, что ободрительных ведомостей было больше, чем устыдительных.

Из сих ведомостей выходило, что вся страна живет единым рвением – узнать о здоровье, усердии и просвещенности Его Высочества правнука Петра Первого. В них сообщалось, что «нельзя ничему утаиться, что б Его Высочество ни сделал; можно смело сказать, что за поступками Его Высочества столько шпионов, сколько людей в Петербурге: все стараются всякими образы ведать, что Великой Князь делает, чтоб по тому рассудить могли, какого он нрава». Гренадеры, стоящие в карауле, портные работники, призванные зашивать порванные сукна, обойщики, оклеивающие дворцовые стены, повара, истопники, дворники, садовники, столяры, плотники, маляры, заезжие и проезжие крестьяне – все, все, все – передают из уст в уста новости о Его Высочестве.

Вот некий путешественник, отставной капитан Правомыслов, разговорился по дороге с неким русским крестьянином, едущим из Петербурга домой в Красное Село.

– Не слыхать ли каких новостей? – спрашивает отставной капитан.

– Как, батюшка, не слыхать! – отвечает добрый русский крестьянин. – Павел Петрович уже по толкам читает и пишет. Еще бают, что будет разумен, как Петр Алексеевич.

Путешественник веселится от благих вестей, дает крестьянину рубль и думает тако: «Сии вести скоро до Риги, оттуда в Пруссию, а из Пруссии далее в чужие края дойдут, потому что Красное Село лежит на большой дороге к Риге».

Но вот приезжает отставной капитан в Петербург и в тревоге пишет своему московскому приятелю: «Правнук Петра Великого ведет себя не… Ах! Токмо язык мой не может выговорить, но и мыслить ужасаюсь». Однако скоро он уже торопится возвеселить приятеля: «Теперь я вас, друга моего, обрадую: Его Высочество стал с некоторого времени отменять свой нрав: учится хотя не долго, но охотно; не изволит отказывать, когда ему о том напоминают; когда же у него временем охоты нет учиться, то Его Высочество ныне очень учтиво изволит говорить такими словами: Пожалуйте погодите или пожалуйте до завтра, не так, как прежде бывало, вспыхнет и головушкою закинув с досадою и с сердцем отвечать изволит: вот уж нелегкая!» (Порошин. Ст. 627–630).

Что же после прочитанного можно заметить?

Что государыня Елисавета Петровна, окутав младенца своеручными заботами при его рождении, скоро оставила его на попечение мамушек и нянюшек до такой степени, что видела внука раза два в год; что родитель, великий князь Петр Федорович, вовсе не запечатлелся в его памяти – значит, наверное, видел его еще реже, чем Елисавета Петровна; что, однако, родительница, великая княгиня Екатерина, напротив, в памяти Его Высочества оставила след, и он даже запомнил, как она к нему приходила (а по некоторым другим известиям мы еще можем добавить, что Елисавета Петровна разрешила ей посещать сына один раз в неделю); что с малых лет ему внушали мысль о его славном происхождении, о его обширном наследии, о его всенародном значении; что дитя, как и всякие нормальные дети в таком возрасте, учиться не любило, а любило резвиться; что в ответ на приглашение к учебе оно капризничало и припадочно закидывало головушку – следствие вольготного мамушкиного и нянюшкиного воспитания; что главным воспитательным средством мамушек и нянюшек был исконный прием народной педагогики – внушение дитяти страха ко всему и всем, находящимся за границами своего, ближнего, домашнего круга лиц; что поэтому Его Высочество так испугался однажды нищего, так забоялся в другой раз трубящих почтальонов, так трусил от стука входной двери, так страшился прибытия Бехтеева («думал, что наказывать будет»), а после – Панина («старик угрюмой»; «все веселости отнимут»); что и Бехтеев и Панин положили много усердия, дабы добиться отвычки от манер, усвоенных Его Высочеством у мамушек и нянюшек; что, поскольку дитя было, как и всякое нормальное дитя, восприимчиво и честолюбиво, – путем системы ободрений и устыжений его убедили в его способностях, трудолюбии, успехах и научили читать и писать…