Тудор Аргези - Феодосий Видрашку
Но победитель не должен почивать на лаврах. На каждом шагу подстерегают его непредвиденные опасности. И в первом же номере нового выпуска «Записок» Аргези признается:
«В один прекрасный день я решил покинуть печать — и ежедневную, и еженедельную, и ежемесячную — и дал себе обет не заниматься больше этим делом. Я притаился среди детей, собак, кошек и пчел. Я дал и тебе отдохнуть, Коко. Я бросил крошечную твою газету, у которой, помнишь, какая громкая популярность была? И занялся большими книгами. Несколько томов написал. А ты, Коко, перебрался в наш сад и стал резвиться с воробьями и котятами. Я не собирался занимать тебя больше шрифтами и печатными машинами. Но произошло непредвиденное. Кто-то подошел к нашему забору, плюнул и скрылся. Подошел еще кто-то, бросил камень и тут же удалился. А третий остановил Коко и грубо потребовал от красивой птицы отказаться от родного языка и от своих привычек».
Мог ли Тудор Аргези допустить подобное? Конечно, нет! И он сказал:
— Пошли, Коко! Займи свое место на шарманке, проверь, в порядке ли твои записочки. В бой, Коко!
4
Снова хлопоты — бумага, типография, налаживание связей с распространителями, авторами. Но уже имеется опыт, авторы — и старые, те, что уже стали известными прозаиками, поэтами, драматургами, и новые — дебютанты — обрадовались вести о возобновлении выхода «Записок». Не было трудностей и с распространением — за несколько дней поступили заказы от 20 тысяч подписчиков! Для небольшого литературного еженедельника это тираж невиданный. Для сравнения скажем, что тираж газеты Йорги в самые лучшие для него годы не превышал и 5 тысяч экземпляров. Но все же некоторые знакомые спрашивали: зачем это вам?
И на самом деле. Зачем известнейшему писателю, у которого уже издано столько прекрасных книг — только что вышли новыми изданиями «Подогнанные слова», «Цветы плесени», «Таблеты из страны Кути», «Вечерняя книга», итоговый том «Стихи», роман «Глаза божьей матери» и сколько еще хороших книг, — зачем такому писателю повседневные, изматывающие заботы журналиста?
— Я не могу идти рядом, параллельно с заботами и болью моего народа, — говорит Аргези, — боль народа во мне, и я внутри этой боли…
Ощущать эту боль, быть «внутри ее» помогает и то, что писатель со своей семьей поселился среди бедноты предместья Мэрцишор, и эта беднота попросила его быть ее уполномоченным и защищать ее интересы перед городскими властями. «Все время заходят ко мне бедные люди, — замечает он в одном письме. — Они верят, как в бога, в силу написанного слова. И потому самые частые просьбы — написать жалобу». Жалобу, что уже сколько лет как городская управа собрала деньги на дорожку с твердым покрытием и не делает ее, собрали деньги на свет и не проводят… Жалобу на налоговые притеснения, на отсутствие работы и на то, что не во что обуть детей, на несправедливые штрафы, на жестокость финансовых агентов, на свирепость участкового жандарма, который ни за что ни про что избивает, жалобы, что не на что купить кусок хлеба… жалобы, жалобы, жалобы… И делегат бедноты Тудор Аргези помогает всем, чем может. Нет более близкого человека для бедноты предместья Мэрцишор, чем господин Аргези. Они даже выхлопотали для него от городской управы особый документ, удостоверение о том, что он, Тудор Аргези, — делегат предместья Мэрцишор. Жена, а с тех пор как подросли Митзура и Баруцу, и они помогают соседям всем, чем могут, и особенно писать прошения. Вишня неподалеку от дома, стол, сбитый из елового теса, выскобленный добела «госпожой Параски-вой», такие же тесовые скамейки. Там ведет Аргези беседы со своими посетителями — с бедняками, с рабочими, с друзьями-писателями. Там происходят самые неожиданные разговоры.
Неподалеку поселилась женщина из Олтении, было ей лет тридцать пять. Иногда она помогала Параскиве по хозяйству, а по воскресеньям наряжалась в ослепительный национальный костюм, говорила обычное «целую ручку» и просила написать письмо домой. Олтянка была неграмотной, но обладала удивительным природным даром высказывать свои мысли четко и ясно, она диктовала письма односельчанам, и Аргези не требовалось добавлять ничего от себя. Однажды он спросил:
— Не хотела бы ты научиться сама написать?
— А разве это возможно?
— А почему нет? Посмотри, начнем прямо сейчас. — Аргези развернул газету и стал указывать пальцем на заглавные буквы. — Видишь бублик? Это О. А козлы для пиления дров — X. Старуху с двумя животами видишь? Это В. А свечу? Это I. От бублика откусили половину и остается С.
Олтянка взволновалась:
— Значит, это те же слова, из которых складывается разговор?
Она только что сделала для себя это открытие.
Беседуя с бедняками, Аргези часто думал: как хорошо говорить с ними, как все просто, какие они доверчивые и добрые.
С высшим обществом Аргези разговаривал откровенно и прямо. Он понимал его силу, но не боялся. Он понимал еще, что столпов этого общества никогда не переделать, они такие от природы, от рождения их общественной системы, имя которой капитализм. «Столпы» сплошь и рядом выдавали себя за единственных представителей народа. Они искренне верили в то, что их власть — объективная необходимость, что без них всякий порядок покатится в бездну и страна погибнет. «А если к этой установившейся привычке руководить, — замечает Аргези, — примешивается еще и показатель посредственности, «столп» чувствует себя превращенным в табу. Он олицетворяет себя со страной и с государством до такой степени, что его насморк становится насморком страны, а принадлежавшие ему эвкалиптовые леденцы — государственной реликвией».
И против этих «столпов», опиравшихся на многочисленный слой «пробившейся в люди алчной посредственности», нужно было начинать новый бой, не боясь того, что его в который уже раз обвинят в отсутствии должного патриотизма.
Ему ли, Тудору Аргези, чуждо чувство любви к своей земле, к своему краю, к своему многострадальному народу? Ему ли чуждо священное слово «родина»? Как нелегко было поэту в живописной и сытой стране гельветов чувствовать себя чужаком, безродным бродягой! Он тосковал по родным Бэрэганским степям, по родной Дымбовице, дни и ночи думал, что же он будет делать для своего народа, когда вернется домой, окажется среди своих и своими глазами увидит то, о чем лишь время от времени писали газеты, — нищету и голод, босых и обездоленных крестьян, стонущих
