Георгий Косарев - Сердце прощает

- Я готов был прямо на поле задушить этого фашистского холуя, Якова Буробина, - сказал Виктор. - Он понукал меня, как будто я ему какой-нибудь батрак.

- Я же говорила, фашисты превратят нас в рабов, - сказала Люба.

- Не превратят. Еще посмотрим, чья возьмет.

- А что с ними сделаешь, Витя?

- Мы пока не в силах открыто отказаться от работы, но ведь может случиться гроза или ураган...

Люба не ответила сразу. Прищурив свои карие глаза, она задумалась.

- Ты догадываешься, о чем я говорю, Люба?

- Да, Витя. Об этом стоит поразмыслить.

- Мы уже все продумали.

- Кто это - мы?

- Как кто? Ребята - Борис, Валя...

...Ночь была теплая. Над горизонтом кое-где вспыхивали зарницы. Порывистый ветер тревожно шелестел травами, доносил тонкий медовый запах свежего сена.

Пожелав удачи Борису с Валей и условившись о последующей встрече, Люба и Витя свернули с дороги и очутились среди высокой густой пшеницы. Полновесные колосья шуршали, цеплялись своими колючими усами за одежду.

Искрящаяся полная луна, казалось, опрометью неслась по небу, то ныряя в мутные волнистые облака, то выкатываясь на темно-синие его просветы. И когда над полем разливался голубоватый лунный свет, друзья останавливались и укрывались в хлебах.

Около полуночи, миновав поле, Виктор и Люба вышли на проселок, вдоль которого стояло несколько копен сухого сена. Переведя дух, они осмотрелись.

- Вот здесь, с подветренной стороны, самое подходящее место, - сказал Виктор.

- Да, только давай быстрее, - прошептала Люба.

Схватив по охапке колючего сена, они начали разбрасывать его по кромке поля.

Когда же копна за копной исчезли с придорожного участка, по краю пшеничного поля в разные стороны протянулись две неровные темные полосы.

- Ну как, Люба, готово? - спросил Виктор, стараясь скрыть волнение.

- Только поскорее, - ответила она. - А потом сразу к оврагу и домой.

- Не беспокойся, - приободрил ее Виктор и, присев на корточки, чиркнул спичку.

Зажгла спичку и Люба, приблизила желтый огонек к клочку сена. Затем Люба подалась в левую сторону, а Виктор - вправо. Они еще несколько раз подносили горящие спички к темным полоскам сухого сена, а когда над полем, вдруг затрещав, взметнулся огромный жаркий язык огня и поле, озарившись багряным светом, загудело, кинулись бежать.

Они бежали, а позади, казалось, все выше и выше взвивалась огромная жар-птица с широко распластанными ярко-оранжевыми крыльями. С каждой минутой она все более разрасталась и озаряла полутемное небо. А по сторонам, словно не желая отстать от нее, поднимались все новые и новые горящие стаи. Ветер рвал их перья, разбрасывал по необъятному полю, превращая его в сплошную огненную массу.

Подбежав к глубокому оврагу, отделявшему поле от леса, Виктор и Люба остановились, чтобы перевести дух. Тяжело дыша, несколько секунд молча смотрели на поднимающееся зарево. Вдруг Люба вскрикнула:

- Смотри, за лесом горит!

- Значит, и у Борьки полный порядок, - радостно произнес Виктор и, схватив Любу за руку, бросился с нею бежать дальше.

Глава четвертая

Тревожно гудел обломок рыжей рельсы, подвешенный на суку старой липы. Яков Буробин коротко и зло бил молотком, отчего стальная болванка раскачивалась и издавала тягучий надсадный звон. При каждом ударе староста моргал белесыми ресницами и приговаривал:

- Хорьки вонючие, отребье голопупое, ни себе, ни людям!.. Сами беду накликали на свои дурацкие головы!

Тревожный звон, разрастаясь, сеял все больший переполох в селе. Выскакивая из подворотен, лаяли псы, на порогах изб плакали дети, испуганно переговаривались вышедшие на крыльцо женщины.

Появились немецкие автоматчики и начали сгонять жителей на пыльный деревенский пустырь.

Сидор Еремин, почувствовав недоброе, сказал жене:

- Ефросинья, это набатный звон, бежим, забирай скорее мать!

- Куда ж бежать? - растерялась Ефросинья.

- Немедленно с глаз долой! - Сидор уже натягивал на себя на ходу пиджак.

- Сынок, я останусь дома, - сказала его мать, Пелагея. - Мне семьдесят годков... куда я пойду?

- Мама, нельзя оставаться, пойми, я же у них заложник, ни мне, ни тебе от них не сдобровать.

- Меня-то за что они тронут? Ничего со мной не будет, - ответила Пелагея. И, подхватив свою березовую палку, засеменила на улицу.

Сидор с Ефросиньей торопливо вышли во двор и через заднюю калитку метнулись в огород.

- Ложись, - приказал Сидор жене и, повалившись в борозду, пополз меж рядов пахучей зеленой ботвы картофеля.

Ефросинья послушно следовала за ним. А рельс все продолжал гудеть, будоража жителей деревни.

Окруженные фашистскими автоматчиками, люди перепуганно жались друг к другу.

Люба, склонясь к Виктору, взволнованно сказала:

- Что же это? Что они хотят делать!

- Посмотрим, - ответил Виктор, устремив взгляд туда, где стоял немецкий офицер и за ним - угодливо согнувшийся староста.

С беспокойно бегающими глазами, чиновник сельскохозяйственной управы Чапинский слово за словом переводил речь офицера:

- Немецкое командование питает уважение к трудовому русскому человеку, - старательно выкрикивал Чапинский, - ко оно никогда, запомните это, никогда не позволит большевистским элементам подстрекать народ на бунт против великой Германии, пытаться ослабить ее мощь, подорвать боевую способность победоносной германской армии!..

Офицер, словно диктуя свою речь, делал короткие паузы, переступал с ноги на ногу в своих жестких, с высокими задниками блестящих сапогах.

- Предлагаю добровольно назвать тех, кто поджег хлеб, по праву принадлежащий нам, как победителям. Я спрашиваю: кто же поджег? Отвечайте!

На вопрос офицера никто не ответил. Люди испуганно смотрели на него и все чего-то ждали, на что-то надеялись. К ним приблизился Яков Буробин.

- Решайте, селяне, решайте, пусть повинится тот, кто содеял зло, а то будет поздно, страшная беда обрушится на ваши головы.

И снова жители села ответили молчанием.

- Господин офицер спрашивает: вы что, немые? - крикнул Чапинский.

Тогда из толпы выступил вперед тот самый сгорбленный седовласый старик, который однажды уже отвечал на вопрос приезжавшего офицера.

- Господин начальник, - сказал старик, - может, он, хлеб-то, сгорел от грозы, от молнии, такое бывало и прежде. Вот ведь в девятьсот десятом году, еще при царе Николашке, у нас сгорело все поле. Истинный господь! перекрестился старик. - А народ наш - что? Народ ни в чем и не повинен.

Толпа оживилась, послышались возгласы:

- Правильно!..

- Такое уже было...

- Не виноват никто.

- Стихийное бедствие, одно слово.

Офицер, выслушав перевод, вдруг побагровел и что-то возмущенно закричал, указывая пальцем на старца. Чапинский едва успевал переводить: