Наталья Баранская - Странствие бездомных

Коля дарил свои фотокарточки не один раз. На первой — милый пухлогубый русачок, в шелковой, богато расшитой косоворотке. Две строчки дарственной надписи тщательно выскоблены, уцелела одна, средняя: «1890 г. Любя». Может, «Любе»? Нет, ясно видно: не «ять», а «я». Вторая «визитка» — имитация тюремного снимка: строго в профиль, лохматый, небритый, с жидкой бороденкой. Конечно, это розыгрыш, который Коля устроил после освобождения. На паспарту выскоблены все обозначения фотографа, но остался фирменный знак, по которому легко установить, где сделан снимок, — это «Варшавская фотография Ержинского в Томске», возможно, принадлежавшая поляку из ссыльных, осевших в Сибири. Коля гордился арестом по политическому делу; как же было не напомнить, не похвалиться перед девочками, особенно перед Любой!..

Еще одну фотографию, сделанную там же, Петлин подарил Любе весной 1890 года. На обороте он написал — вверху: «Л. Н. Баранской», внизу: «Вечер 8 апр. 1890 г., г. Томск», а между именем и датой, точно обозначавшей встречу с Любой, стихотворные строчки:

«Покоя, забвенья!Уснуть, позабытьТоску и желанья,Уснуть и не видеть,Не думать, не жить,Уйти от сознанья!Но тихо ползут бесконечной чредойПустые мгновенья,И маятник мерно стучит надо мной…Ни сна, ни забвенья!..

Не знаю, действительно ли это Мережковский (первый его поэтический сборник вышел в 1892 году), но знаю, что Любе эти стихи понравиться не могли. Она любила Лермонтова, Некрасова. Не могла она одобрить и новый образ Петлина, нарисованный при помощи этих строк. Но он был шутник, забавник, и если даже Люба всерьез огорчила его в этот вечер, наверное, рисовал он этот образ разочарованного страдальца, посмеиваясь над собой. Чем же все-таки огорчила его Люба? Может, был разговор, вполне серьезный, о дружбе, с любви. От дружбы она не отказывалась, любовь отвергала, как помеху. Восьмого апреля и было, должно быть, прощание с любовными надеждами Коли Петлина. Окончательное прощание Коли Петлина с Любой произошло четыре года спустя. Оно отмечено большой фотографией: Николай Петлин, уже взрослый, по-прежнему симпатичный очкарик — мягкие черты лица, над высоким лбом зачесанные назад волосы. Здесь нет никакой позы, он предстает самим собой, как есть. Надпись на обороте тонким мелким почерком: «На память Любочке на случай, если не увидимся. Николай. 31. III. 93 г.» — и приписка: «А как бы хотелось увидеться!». В январе 94-го года Любовь Николаевна вышла замуж.

Не был ли Коля Петлин ее первой любовью? Мать отвечает: «Нет, это была дружба», — и, посмеиваясь, добавляет: «На подкладке». Была у нее такая фразочка — «дружба на подкладке». Любовь Николаевна ценила постоянство, вот и сохранила все его фотографии в своем альбоме. На память о юности, о том времени, что проводили вместе.

Ездили вдвоем в санях на резвой лошадке Петлиных, в зимние каникулы всей компанией катались с гор на салазках, и чем выше гора, чем круче, тем веселей. Летом же в деревне на берегу реки Томи прыгали через костры. Мальчишки прыгали, а девочки смотрели. Одна только Люба, расхрабрившись, подхватив юбки, с разбегу пролетала над затухающим пламенем. Юноши восхищались Любой, девочки поеживались: «Неужели не страшно?» Отвечала: «Страшно! Хорошо!» И правда, она была отчаянная, риск и опасность ее влекли и пьянили.

Любовь Николаевна жалела, что родилась девочкой.

Люба презирала «кисейных барышень». Прозвище это было в ходу среди передовых девиц, стремившихся к эмансипации, хотя и не представлявших толком, что это такое и как женщинам добиваться «раскрепощения».

Составленный ими еще в шестом классе гимназии номер рукописной газеты призывал «отдать все силы на борьбу за освобождение женщины из-под гнета, которым она окружена со всех сторон». Война объявлялась всем олицетворявшим «круговой гнет» — родителям, гимназии, «всему обществу и государству». Были в газете приведены и стихи, тогда популярные:

В стране свободы есть гражданки,В стране рабов там женщин нет,Там есть рабыни, куклы, самки.Свобода — жизнь, свобода — свет.

Оставим на совести гимназических учителей-словесников (моего деда тоже) стиль этих призывов, тут важен «заряд», и ведь сохранил он свою силу, и сколько лет эта сила не ослабевала в нашем обществе.

Однако обнародовать газету передовым барышням не удалось. Одна из учениц, возможно, как раз из «кисейных», донесла классной даме, и та вытащила из парты Марии Рышкиной крамольную газету. Был скандал, обыск у Марии на дому, нашли запрещенные, подлежащие изъятию из библиотек книги Писарева, Добролюбова, Чернышевского; пошли обыски по классам гимназии, даже по другим учебным заведениям. Рышкину, как сироту, пожалели, из гимназии не исключили, тем более что запрещенные книги, с разрешения Любиного отца, были объявлены его собственностью, а с ним начальница гимназии предпочла не объясняться. Вот такая шумная получилась история вокруг эмансипации у шестиклассниц.

У «прозревших» — слово Любови Николаевны — гимназисток эмансипация пока выражалась в нарочито грубоватых манерах и речах, в подчеркнутом равнодушии к нарядам и украшениям и, конечно, в стрижке — длинные волосы, косы презирались как вызывающий признак женственности. Но было в движении «прозревших» и ценное — стремление к самостоятельности, к знаниям, желание обеспечивать себя своим трудом, серьезное отношение к наукам, к учению.

«Ну хорошо, Люба, сейчас мы учимся, а потом, говоришь ты, еще учиться, а потом работать, а когда же любить?» — спрашивали «кисейные барышни» передовую одноклассницу. Люба в ответ только фыркала: «Бедняжки, любить кажется им „делом“». Правда, вспоминая об этих разговорах в старости, Любовь Николаевна с иронией относится не только к «кисейным барышням», но и к собственному жизненному опыту. В юности же она была бескомпромиссна.

«У нас в семье все были колючие, как ежи», — вспоминает Любовь Николаевна. Она любила свою мать, жалела, но щадить не умела. Пожалуй, Люба была самой непокорной, колючей и взбалмошной из детей, пока не подрос брат Николай.

Хотя Люба и пыталась начать самостоятельную жизнь чуть ли не с шестого класса, родители уговорами и прямым запретом не отпускали ее до девятнадцати лет. Летом 1890 года в компании молодых томичан, среди которых были и Маня Рышкина и Николай Петлин, Люба отправилась в Москву продолжать учение. Девушки поступили на фельдшерские курсы при Старо-Екатерининской больнице, что у Петровских ворот. Вошли в Сибирское землячество — сообщество сибиряков — молодых, только получающих образование, и старших, самостоятельных, готовых поддерживать и помогать. Люба решительнее, чем другие, стала искать знакомства с московскими марксистами.