Наталья Баранская - Странствие бездомных

Вести такое хозяйство без прислуги, конечно, было невозможно. Кухарка, кучер, дворник работали постоянно, а на большую стирку и на «капусту» нанимали подёнщиц.

О доме родителей, о быте семьи мама ничего не написала в своих воспоминаниях — они были задуманы как «Записки революционерки». О простой жизни она только рассказывала, отвечая на мои вопросы. Мамина нелюбовь к быту, к домашности сложилась еще в детстве. Бабушка Анастасия Ивановна привлекала девочек к работе, но они отлынивали. Любе хотелось читать, а не убирать или мыть посуду. Бабушка ворчала и называла внучек «дармоедками». Впрочем, в некоторых делах, особенно в подготовке к праздникам, мама участвовала охотно. Все же Анастасия Ивановна сумела научить своих внучек женским обязанностям, и «эмансипированная» Люба умела готовить, шить, вязать, хотя особенного мастерства ни в чем не достигла (такими выросли и ее дочери).

Люба еще в Могилёве, глядя на старшую сестру, научилась читать, писать и считать, а в Томске уже пристрастилась к книгам. Отец это одобрял. Девочки читали Вальтера Скотта, Майн Рида, Люба очень любила описание путешествий. Иногда зачитывалась до глубокой ночи. Мать приходила, бранилась, отнимала книгу, гасила свечу.

В семейной жизни отец был труден. Взбалмошный, нетерпеливый, он не выносил порядка, размеренности, аккуратности, к чему стремились мать и бабушка. Запрещал наводить порядок в своей комнате («берлоге») — убрать, вымыть пол можно было, только когда он уходил. Его неряшливость была причиной постоянных стычек с женой — выгнать его в баню, переменить у него белье стоило долгих уговоров и споров.

Любу не стали отдавать в приготовительный класс — определили на следующий год в первый. При поступлении выяснилось — потеряли метрику, как видно, в суматохе переезда. Пришлось обращаться в Могилёв за копией. Она имеет дату: «Июля 12 дня 1880 года». Далее следует: «1871 года сентября 8 дня у надворного советника Николая Николаевича Баранского и законной жены его Ольги Сергеевны, оба православные, родилась дочь Любовь, крещена 16 числа протоиереем Стефаном Гласко; восприемники — дворянин Стефан Венедиктов Езерский и жена надворного советника Елена Бенедиктова Фетисова».

В 1881 году — в первый год учения — произошло событие, которое потрясло Россию, — убили царя Александра II, отменившего крепостное право и названного поэтому «царем-освободителем». Год объявили траурным. В гимназии, вспоминает Любовь Николаевна, служили панихиду, девочкам на рукава надели черные повязки. Дома мать, бабушка и тетка жалели государя и осуждали злодейство. Отец же говорил о героизме террористов и злодейство оправдывал. Шли горячие споры, в которых детям было трудно разобраться. Люба больше верила отцу: он считал, что народовольцы действовали во благо народа, а царизм и, следовательно, все цари народу враждебны. В общем, в семье не было единства, не было спокойной и мирной жизни.

Женщины были религиозны и считали веру в Бога основой нравственного воспитания. Детей приучали молиться, по субботам и праздничным дням брали в церковь. Дома, конечно, отмечали все праздники по русскому православному обычаю. Отец от праздников не отказывался, но в Бога не верил и был горячим проповедником атеизма, прежде всего у себя в семье.

«…Помню, — пишет Любовь Николаевна, — в детстве, лет до двенадцати-тринадцати, я тоже была верующей, но как-то своеобразно, не увлекаясь религиозными обрядами. Молитва-исповедь, подытоживающая прожитой день, сосредоточивала внимание на моих проступках, их анализ был самокритикой, критерием же было учение Христа. Церковь, попы, обрядность не занимали почти никакого или весьма малое место в моей религиозности. В церковь я любила ходить по вечерам, ко всенощной, когда пел хороший хор, горели огни, — всё это настраивало на особый лад, уносило куда-то и давало духовное наслаждение».

Отец же разрушал детскую веру своими высказываниями и постоянными насмешками над церковью, священниками и святынями. От домашней атеистической «пропаганды» отца особенно страдала бабушка, которая порою даже плакала от его грубых выпадов.

Отец был первым и главным учителем Любы. Не только пополнял ее знания, а был высшим авторитетом. Какой яркой и своеобразной личностью он был, с какой горячностью громил государственное устройство России! Под его громогласные инвективы и прошла Люба первую ступень идейной подготовки к революции — отрицание. Но в отличие от отца Люба пыталась найти путь к переустройству общества. Отец в реальность этих попыток не верил. Изменить ничего нельзя, всё безнадежно, считал он. Его общественный пессимизм дети, к счастью, не усвоили.

Убежденность в общей безысходности и привела моего деда в конце концов к обычной российской болезни — пьянству ради забвения «мерзости окружающей жизни». Выпивки учащались и наконец перешли в запои. Семья очень страдала от этого порока. Дети любили и уважали отца, он был им нужен, и видеть его пьяным было невыносимо. В этом состоянии он часто бывал неуправляем, буйствовал, и только тетя Валя да бабушка, Анастасия Ивановна, находили к нему подход и могли его урезонить.

Тягостная привычка отца делала жизнь еще более беспокойной. У Ольги Сергеевны не хватало сил противостоять мужу. Дом, весь его уклад, сложившийся наперекор ее представлениям о семейной жизни, не по ее желаниям, а по его привычкам и нраву, напоминал нескончаемое путешествие в кибитке по дорожным ухабам. Но она любила мужа со всей преданностью, на какую способна русская женщина-терпеливица.

Семья прибавлялась, в Томске родились, как я уже говорила, двое сыновей; теперь в доме было девять человек — пока была жива тетя Валя (она умерла от чахотки).

В мамином альбоме есть фотография семьи Баранских. Любовь Николаевна написала на обороте: «1886 год, мне 15 лет». Более раннего изображения ее нет. К сожалению, это лишь половина снимка — фотография разрезана надвое вместе с паспарту; зигзаг разреза едва не задел изображение. На сохранившейся половине отец семейства сидит в кресле, на одном колене держит пятилетнего Колю, рядом — бабушка с маленьким Митей на руках. Позади них стоит Люба — высокая стройная девушка; круглое лицо серьезно, ни тени улыбки, губы слегка надуты, из-под прямых бровей строго смотрят глаза. Волосы разделены прямым пробором, коса спущена за спину. Не то что кокетства, но даже и тени нет естественной в этом возрасте живости, желания нравиться. Люба, вытянутая в струнку, напряженная, охватила себя руками за локти, замкнулась, отъединилась от родных. Она явно не одобряла этой затеи — фотографироваться семейно.

Подобные групповые снимки делались редко, обычно к какому-нибудь «случаю» — событию, юбилейной дате. Может, Баранские отправились в фотографию по поводу годовщины свадьбы? Догадка подтвердилась: в записках Н. Н. Баранского, брата Любови Николаевны, приведены слова моего деда по случаю «маленького праздника» — двадцатилетия со дня свадьбы: «Ну, Сергеевна, отвоевали мы с тобой двадцать лет, это примерно Северная война Петра Первого со Швецией!»…