Наталья Баранская - Странствие бездомных

Подобные групповые снимки делались редко, обычно к какому-нибудь «случаю» — событию, юбилейной дате. Может, Баранские отправились в фотографию по поводу годовщины свадьбы? Догадка подтвердилась: в записках Н. Н. Баранского, брата Любови Николаевны, приведены слова моего деда по случаю «маленького праздника» — двадцатилетия со дня свадьбы: «Ну, Сергеевна, отвоевали мы с тобой двадцать лет, это примерно Северная война Петра Первого со Швецией!»…

Но как ни изнурительна была «война», бабушка любила своего необыкновенного мужа, может, и не сознавая его необыкновенности. Для нее он был единственным на всю жизнь и, конечно, посланным свыше, от Бога.

Все же по оставшейся половине снимка можно представить семейный портрет в целом. На второй части его, конечно, были мать, Ольга Сергеевна, старшая дочь Катя и младшая — Надя. Возможно, еще и тетя Валя. Мать, должно быть, сидела, как и отец; Катя стояла позади, а Надю фотограф, вероятно, усадил на низенькую скамеечку возле матери.

Кто разрезал фотографию, зачем и когда? Долго строила я разные догадки, пока не вспомнила о мамином медальоне, многие годы хранящемся в шкатулке. И угадала: в медальон вставлены две головки, вырезанные из семейной группы, — матери и Кати. Сделала это, конечно, Люба — может, когда уезжала в 1890 году в Москву — учиться, а вернее, в следующий свой отъезд — уже надолго — в Петербург.

Впервые знакомлюсь сейчас со своей бабушкой. На этом снимке ей около 37 лет. Красота ее уже увядает, лицо усталое, взгляд печален. По карточке Кати, очень похожей на мать, можно представить, как хороша была бабушка в юности. Катина красота тонкая, женственная. В альбоме есть еще ее фотография, подаренная в следующем году перед ее замужеством, с дарственной надписью изящным тонким почерком: «Трудись, покамест служат руки, не сетуй, не ленись, не трусь. На память моей дорогой сестре Любуше. 1887 г. 4 марта». Катя получила диплом учительницы, это ее призвание. Она «мамина дочь» и хочет ровной, спокойной жизни, в которой служение людям должно сочетаться с личным счастьем. Правда, последнее не состоялось, но это не ее вина. С матерью Екатерина Николаевна не расстанется, будет жить в Томске.

У деда Баранского на семейном снимке лицо суровое, видно, что он неохотно поддался на придуманный — конечно, «женской половиной» — поход в фотографию. Но все же есть ему в эти минуты чем гордиться и чему радоваться: все дети с ним, теперь не только дочери, но и долгожданные сыновья — Николай и Дмитрий, есть кому передать свое имя. С сына Коли пойдет традиция называть старшего именем отца (теперь есть уже Николай Николаевич Баранский-пятый — правнук). На снимке рядом с отцом как раз те дети, которые наиболее полно унаследовали черты его внешности и натуры, — дочь Любовь и сын Николай.

Все же семейная группа производит грустное впечатление: ни одного улыбающегося лица, никакого движения друг к другу. Все смотрят прямо в фотоаппарат, каждый существует как бы сам по себе. Может быть, поспорили перед походом?

Вот что пишет мама, вспоминая себя в этом возрасте: «К этому времени я уже окончательно решила сделаться независимой от родителей и материально, чтобы в случае больших конфликтов с матерью и бабушкой покинуть „отчий дом“ еще до окончания гимназии» («Автобиография», черновая тетрадь).

Известна приверженность Любы к отцу, ясно, откуда пошла в этой семье трещина. Только разлука заставит Любу справедливо отнестись к матери, почувствовать в ней вместе с бабкой Анастасией Ивановной и сестрой Катей хранительниц семейного очага.

Люба рано начала зарабатывать — давала уроки математики, правописания: первый был с двумя девочками и мальчиком ежедневно по два часа за шесть рублей в месяц, второй, с неуспевающей одноклассницей, — за пять рублей (другой однокласснице, дочери прачки, она помогала бесплатно). Столько как раз зарабатывала лучшая подруга, Мария Рышкина, которая после смерти отца содержала себя сама. Девушки подсчитали месячный бюджет: три рубля — комната, пять рублей — обед, три — на «мелкие расходы», в которые, как видно, входили чай, сахар и хлеб. Так жила Мария, а значит, сможет прожить и Люба. Об одежде они пока не думали. Заработанные деньги Люба собирала к отъезду из дома.

В 1886 году, когда Люба и Маня были в шестом классе, они решили бросить гимназию, ненавистную казенщиной, слежкой «классух», наставлениями и запретами, и отправиться в деревню, «в народ» — учительствовать в сельской школе. Сказалось влияние томских политических ссыльных — народников. Но отец отговорил: они еще не готовы учить, им надо подрасти, «заняться саморазвитием».

У сосланных в Томск политических доставали запрещенную литературу: «Календарь „Народной воли“», «Исторические письма» Лаврова, изъятые из библиотек книги Писарева, Белинского. Романом Чернышевского «Что делать?» увлекались так, что сны Веры Павловны знали наизусть.

«Саморазвитие» беспокоило Ольгу Сергеевну, смущало бабушку. Люба обманывала обеих. Исчезала по вечерам, говорила — уходит к подруге учить уроки, сама же навещала знакомых ссыльных; говорила, что пишет сочинение, а на самом деле переписывала запрещенное, за которое в тюрьму сажали. Мать нашла у нее список, начатый с книги А. Туна «История революционного движения в России». Все было спрятано под белье в ящик комода. Мать плакала, Люба кричала: «Уйду!» — обыск в комоде ее оскорбил. Но отец взял сторону матери, и переписку пришлось перенести к Мане Рышкиной.

Нелегальщину добывали чаще мальчики — ученики реального училища, гимназисты, которые занимались самообразованием под руководством ссыльных народовольцев. Некоторым приходилось расплачиваться за свой интерес к недозволенному — книгам, наставникам: попадали под надзор полиции, случались и аресты.

Попал в тюрьму, правда ненадолго, и Николай Петлин, реалист шестого класса, мамин приятель. Из друзей юности она долгие годы хранила в памяти двоих томичан — Маню Рышкину и Колю Петлина. С Маней были связаны серьезные планы на будущее, пылкие мечты и клятвы служить народу. С Колей были более поверхностные отношения — веселые, шутливые. В альбоме есть несколько их фотографий.

Маня подарила свою карточку, когда они закончили шестой класс и обсуждали намерения «идти в народ». Надписала: «Дорогой моей Любуше. 27 апреля 1887 года». У Мани строгое выражение лица, а курносый носик и пухлые щеки так и просят веселой улыбки. Конечно, она умела улыбаться и смеяться, но была строже и рассудительнее, чем мятущаяся Люба, а также более самостоятельна, к чему ее принудила жизнь.

Коля дарил свои фотокарточки не один раз. На первой — милый пухлогубый русачок, в шелковой, богато расшитой косоворотке. Две строчки дарственной надписи тщательно выскоблены, уцелела одна, средняя: «1890 г. Любя». Может, «Любе»? Нет, ясно видно: не «ять», а «я». Вторая «визитка» — имитация тюремного снимка: строго в профиль, лохматый, небритый, с жидкой бороденкой. Конечно, это розыгрыш, который Коля устроил после освобождения. На паспарту выскоблены все обозначения фотографа, но остался фирменный знак, по которому легко установить, где сделан снимок, — это «Варшавская фотография Ержинского в Томске», возможно, принадлежавшая поляку из ссыльных, осевших в Сибири. Коля гордился арестом по политическому делу; как же было не напомнить, не похвалиться перед девочками, особенно перед Любой!..