Син-Лин - Белое внутри черного, черное внутри белого. Главы из книги

Вечером маму в полумертвом состоянии бросили обратно в камеру. Бунтовщикам не хотелось заниматься ее бытом, поэтому поздно ночью ворвались в ее квартиру, схватили ошеломленную Су Сяолинь, мою тринадцатилетнюю младшую сестру, и заперли вместе с матерью. Они объявили дрожащей от страха девочке, что она должна будет каждый день носить матери еду и убирать за ней. Сколько унижений они претерпели! Идет девочка из столовой со скудной едой, студенты, молодые ребята, идут ей навстречу, выбивают еду у нее из рук, она со слезами наклоняется и собирает грязную еду опять в плошку. Студенты выхватывают из рук девочки палочки: «Обойдетесь и без них!» Мать успокаивает дочку: «Все пройдет, мы можем обойтись и без палочек. Правда?» Берет зубную щетку и начинает есть задним концом.

Гордая и принципиальная, она хотела, чтобы ее дети были кристально чисты, поэтому скрыла от них, что я — не дочь Су Мина, не говоря уж о том, что никогда не заикалась о существовании моего отца и других ее бывших мужей. Об этом знала только я. Когда все эти факты в искаженном виде были опубликованы в дацзыбао, из Чанша полетели ко мне письма сестер и брата, особенно Бэй-бэй, которой в это время исполнилось семнадцать лет. Они оказались совершенно неподготовленными к такому обороту дел. Я писала им правду, но старалась объяснить особое положение матери в те далекие годы. Совсем другую позицию занял их отец, он обманывал детей, говорил им, что мать от него всю историю скрывала, он ничего не знал о ее прежних мужьях и детях.

В то время я часто видела такой сон: мама, оборванная и окровавленная, появляется в дверях моей комнаты. Я сразу же ее подхватываю и везу на велосипеде в больницу. Медсестра спрашивает ее имя, место работы, я быстро реагирую: «Гуань Шулань, работает в уезде Фэнтай». Я вру, а все мое тело покрывается холодным потом. Просыпаясь от таких снов, я заранее знаю, что меня ничто не остановит перед подобной помощью, если мама действительно появится передо мной.

23 мая 1968 года ее не стало. Накануне бунтовщики выгнали младшую дочь из комнаты матери и велели возвращаться домой. Дети недоумевали: а как мама будет жить без помощи?

Они не знали, что, начиная с этой ночи, помощь ей уже не понадобится. Ранним утром мою мать обнаружили повешенной на водопроводной трубе в студенческой уборной.

Бунтовщики не посчитали нужным показать труп детям, а Су Мин во всем соглашался с ними — тело мамы тотчас отвезли в крематорий и сожгли, не оставив праха. Мама была убита, ей не исполнилось и пятидесяти трех лет.

Глава девятнадцатая

Политический изолятор и трудовой лагерь

О смерти матери я ничего не знала, Су Мин запретил сестрам и брату сообщать мне что-либо о ней. Но после ее смерти вокруг меня начали сгущаться тучи. Поведение окружающих, отношение даже близких мне сотрудников нашего отдела, а также их отношение к моему мужу Хуану Цзыцзяну, — все говорило о том, что меня в ближайшем будущем ждет что-то очень страшное. Я начала готовиться к худшему.

К этому времени родители Хуана уже вернулись в Кантон, на свою родину. Они хотели забрать с собой мою малышку, но я не согласилась. Я пристроила ее в надежную и добрую семью рабочего и очень редко оттуда забирала. Ночами, когда муж и сын уже спали, я проверяла все мои бумаги и фотокарточки. Все, за что взбесившаяся толпа могла ухватиться, я тут же уничтожала — рвала на маленькие кусочки и спускала в унитаз. Я даже распрощалась с моими дневниками, которые вела со дня возвращения в Китай. Их было уже шесть толстых тетрадей.

Двадцать с лишним сотрудников нашего отдела нагрянули ко мне ночью 28 августа 1968 года, через три месяца после смерти матери. Они выгнали мужа во двор, перенесли спящего шестилетнего сына в другую комнату и начали надо мной издеваться, в полном смысле этого слова. Я должна была стоять перед ними по стойке смирно, отвечать на все их вопросы, называть свою мать советской шпионкой. Малейшее непослушание сопровождалось криком, визгом, оскорблениями и руганью. Большая часть пришедших занималась моими вещами. Это был очень тщательный обыск.

С этого дня я лишилась свободы — меня заперли в так называемый политический изолятор. Но это было только полбеды. Главная мука была в том, что «революционные застрельщики» не давали мне ни минуты покоя, всячески старались унизить, оскорбить и даже физически дать знать, что ты отныне больше не человек, а игрушка в их руках. «Кошки забавлялись мышкой».

Ранним утром всех «врагов» выстраивали в маленьком закрытом дворе и заставляли каяться в преступлениях перед портретом Мао Цзэдуна — становиться на колени или стоять с низко опущенной головой и по очереди говорить о своих преступлениях. Это называется «просить у Председателя Мао отпустить грехи». Затем нас под конвоем вели в столовую и там выстраивали в специальный ряд «врагов», которые имели право только на самую примитивную еду. Во время еды наш стол окружала толпа, из которой в нас и на наш стол летели грязь, камни, стекло, вода и даже плевки. Уходили мы опять под конвоем. А днем каждый ждал своей очереди на так называемый «митинг борьбы»; здесь не было никаких правил, никаких ограничений, полный беспредел. «Революционные массы» не работали и не учились, их работа — классовая борьба. Это называется «диктатурой революционных масс».

Однажды среди бела дня, когда я еще не успела встать и прибраться после обеденного перерыва (в Китае летом «мертвый час» обязателен даже в политическом изоляторе!), меня, разутую и полураздетую, буквально притащили на такой «митинг борьбы», устроенный специально по моему поводу. По дороге с ног у меня слетели носки, от блузки отлетели две пуговицы. Меня поставили в середине зала, и я предстала перед бушующей толпой в двести с лишним человек; почти все — переводчики нашего учреждения. Эта масса надрывалась от ненависти к «верной дочери советской шпионки» — такой титул дали мне «застрельщики революции». Я молча стояла и, с поднятой головой и опухшими глазами, смотрела вперед, в далекую пустоту. Я видела там свою повешенную мать, своего умирающего в лагере отца, слезы текли по лицу. Наконец, я начинала понимать своих родителей. Я ничего не видела и не слышала, ни визга и воплей толпы, ни вопросов, которые выкрикивали революционные активисты. Из толпы выбегали несколько бунтовщиков, они не могли стерпеть такого неуважения к ним со стороны «советской шпионки». Начиналось избиение. Несколько здоровых мужчин подбегали ко мне и бутсами сшибали меня на пол. Топтали, пинали, плевали. Я ничего не чувствовала, мне только было стыдно, что они делают это прилюдно. Ведь мне тогда был только тридцать один год. Зал в исступлении орал, визжал. Представление длилось больше часа. За все это время я не сказала ни слова. Меня в безумном состоянии тащили обратно.