Георгий Яковлев - Никита Изотов

Уже совсем поздно было, когда Никифора хватились дома. Мать с отцом в школу заявились, вызволили сына. «Знать, не судьба», — горестно махнул рукой отец. Вскоре он подался на заработки в Геленджик. Сказывали ему, будто на Кавказе жить тепло и сытно. А Никифор попал к дяде. Вначале корову пас, потом взяли его на конюшню. Тянул подросток батрацкую лямку, пока не пришло осенью 1913 года письмецо от отца, в котором звал к себе всю семью, обещая «фатеру и стол». Когда Мария Павловна привезла Никифора и двух дочек в Геленджик, то квартира оказалась маленькой темной комнаткой, где пришлось спать на глиняном полу, укрываясь отцовским драным зипуном и материнским платком. Выяснилось также, что все надежды на благополучие семьи Изотов связывал с сыном — заранее договорился с хозяином номеров «Новая Россия» о месте дворника для него и даже успел выпросить «аванс» в счет месячной трехрублевки, положенной Никифору.

Не одних Изотовых гнала нужда из деревень: только в 1909 году уездные власти Орловской губернии выдали «на отход» 254 500 паспортов крестьянам, покидающим родной кров в поисках лучшей доли.

Ширококостный мальчик выглядел старше своих двенадцати с половиной лет. И потому спуску ему хозяин не давал. В четыре утра уже на ногах, метлу в руки — и скреби тротуар, дорогу, чтобы ни соринки! День весь на ногах — мало ли поручений от жильцов, да еще хозяин велел бегать на пристань с визитными карточками гостиницы, зазывать постояльцев. «Гляди, голодранцев не приводи», — поучал владелец «Новой России», грозя пухлой рукой, подрагивая налитыми щеками. Ох, возненавидел его Никифор, хуже чем хромого дьяка. Но злобе не удалось пустить корни в отзывчивой по природе душе мальчика по той простой причине, что еще чаще попадались ему на пути хорошие, отзывчивые люди. Случай свел его с буфетчиком парохода «Князь Оболенский» — подносил ему с пристани чемодан. Буфетчик, высокий, худой, с пушистыми усами, расспросил Никифора о житье-бытье. Узнав, что отец без работы да еще попивает, а мать с трудом устроилась в кухарки на курорт, неожиданно предложил: «Айда ко мне. Сколько тебе платят, трояк? Пятерку на пароходе дадут, харчи. Обучу тебя своему делу. Ха-арошая специальность, брат». Кто же в таком возрасте не согласится служить на пароходе?

— Отдать концы! — командует с мостика человек в белой фуражке и с золотыми нашивками на рукавах.

Режет морскую волну острый нос, шлепают колеса по соленой воде. Благодать!.. Щурит глаза Никифор, следя за пенным следом за кормой. «Князь Оболенский» ходит в малом каботаже, под прикрытием берегов. А все равно на нем — морской шик. Палубы отмыты до белизны, все медное сверкает, пассажиры нарядны и беззаботны. «Эй, мальчик, пару пива…» И посуду мыл, и помои таскал, и обувь пассажирам чистил, и за папиросами бегал в буфет. Поздними вечерами Рютин, так назвался буфетчик, угощал мальчонку бутербродами с сыром, пододвигал тарелку с колбасой, наливал сладкого чаю. В рундучке нашлись у Рютина книги, но к ним Никифор интереса не проявил, зато любил листать годовую подшивку «Нивы». Рассматривал фотографии, читал надписи к ним. Так незаметно начал приобщаться к чтению. Иная жизнь слегка приоткрыла краешек занавеса перед смышленым подростком, а пришли в Геленджик, увидел Никифор на пристани хмурого отца. «В пекарню пойдешь», — решительно заявил он.

Вставали пекари в три утра, разжигали печи, месили тесто. Никифор драил полы, чистил корзины для хлеба — и так до полуночи. Ученикам в пекарне деньги не платили. «Хватит того, что хлеб в себя бесплатно пихают да ремеслу учатся», — говаривал хозяин. А когда владелец гостиницы предложил старшему Изотову платить за сына пятерку в месяц, если вернется в дворники, то Алексей Иванович согласился.

Что ж, все лучше, чем в духоте пекарни. Вновь взялся за метлу Никифор. Но оставил в памяти след Рютин, запали в сердце рассказы о несправедливости жизни, о богатых и бедных, спокойная уверенность буфетчика в том, что так — несправедливо, так не должно быть, и народ рано ли, поздно ли сам станет хозяином в России. Часто бегал Никифор на пристань, издали размахивал руками, видя подходящий пароход со знакомыми обводами, видел Рютина, передававшего ему привет матросским телеграфом — руками.

Бросался к нему. Прижимался к ставшему близким человеку, который всегда находил добрые слова, ободрял, обнимал по-свойски, обрадованно тянул: «Да ты, брат, все растешь, скоро на камбуз пригнувшись входить будешь». — «Матросом хочу», — делился он доверчиво с буфетчиком, и тот серьезно разъяснял, что, конечно же, почему не пойти со временем в матросы. А еще лучше — метить в штурмана, для чего учиться надо, а цель уж если выбирать, то видную, большую, чтобы смыслом вся жизнь наполнилась.

Где-то шла война, знали о ней по газетам да прибывающим в морской госпиталь раненым. Подростки купались в теплой бухте, швырялись друг в дружку медузами, прокалялись дочерна под южным щедрым солнцем. В теплый осенний день провожал Никифор Рютина к пароходу — «Князь Оболенский» в ночь отходил с новобранцами. Под утро жителей городка разбудили далекие выстрелы. Вечером Никифор, вернувшись домой, увидел своего друга. Рютин и отец курили самокрутки, мирно беседовали, и Никифор удивился улыбке на лице родителя, подумал по-взрослому: «Хороший он человек, да судьба его задавила». Буфетчик с парохода рассказал, что «Князь Оболенский» затонул в Новороссийском порту, а ему, Рютину, завтра надо уехать в Кабарду, он родом оттуда. Почему-то не пошел в номера «Новой России», где всегда останавливался во время стоянок парохода, а попросился прикорнуть у Изотовых в уголку. Утром он исчез, а отец задумчиво сказал: «Куды же он подался? В Ростов, наверное, а может, даже в Москву. Одно слово — революционер…» — «В Кабарду он собирался», — подсказал Никифор, но отец, глянув на сына, ничего не ответил.

Той же осенью семья Изотовых уехала из Геленджика в село неподалеку, а прожив в нем недолго, двинулась во Владикавказ. Но и здесь отец работы но нашел, сообщил через несколько дней свое решение:

«Поедем к брательнику в Таганрог, там и осядем». Не зря говорится, что скоро только сказка сказывается. На окраине красивого белокаменного города брательника отца не нашли. Соседи сообщили, будто бы подался тот в Горловку, на шахту наниматься.

Ах, Горловка, мать городов шахтерских… Ранней весной 1806 года талые воды подмыли овраг, обнажив черный шершавый пласт. Крестьянин Андрей Глуходел догадливо определил, что на его наделе обнажилось «земляное уголье», которое сулит немалые прибыли — бахмутские кузнецы щедро платили за него. Сговорившись с шестью соседями, Андрей, убрав урожай, составил артель. И осенью, после Покрова, отец Мефодий окропил святой водой край подмытого оврага. Так появилась в степи первая шахтенка-дудка.