Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве] - Георгий Дмитриевич Гулиа
Отца коробило от гогота заядлых театралов, и он, чтобы пресечь наше любопытство, сказал твердо:
— Марш туда! — и указал на пыльный экипаж.
У дилижанса стоял сам Пата Чантриа. Я жадно искал глазами знаменитый смит-вессон, в то время как хозяин дилижанса отдавал распоряжения зычным голосом. Какие-то молодые люди кидали наверх, на крышу дилижанса, сундуки и тюки, крепко привязывали их к решетчатым невысоким бортам. Чантриа не видел нас — меня с братом, а может, просто не обращал внимания на какую-то мелюзгу.
— Эй! — кричал он низенькому, тщедушному пассажиру. — Подавай, что ли, свою поклажу, чего рот разинул?!
— Куда подавать? — растерянно спрашивал пассажир.
— А вон — наверху звери! Не видишь? — Потом Пата Чантриа оборотился лицом к харчевне и загромыхал: — Айда Сухум — Дранда — Кодор — Тамыш! Айда Сухум — Дранда — Кодор — Тамыш!
Приметив отца, он улыбнулся, и усы его весело запрыгали. Заторопился к нему, энергично выкинув вперед правую руку.
— Трогаешься уже? — справился отец.
— Да, уважаемый Дмитрий. Где твои?
Пата Чантриа усадил сначала маму с малышкой, потом меня с братом. Достал из-за голенища сапога огромный кнут, словно собирался стегать пассажиров.
Наверное, полагалось так: на сиденьях друг против друга садятся четыре пары пассажиров. Тесно прижавшись к соседям справа и слева. Обычно одного пассажира — помоложе — возницы сверх нормы сажали на козлы рядом с собою. Однако расчетливый Пата Чантриа поступал иначе — в кузов пристраивал еще двоих, приговаривая: «Теснее, теснее! Поудобней чтобы!» Еще двух пассажиров, половчее, посылал наверх — к сундукам и тюкам. Троих сажал на козлах, а сам становился у лошадиных хвостов, широко упершись ногами, если не ошибаюсь, в рессоры…
— Пата, — сказал отец, — а дилижанс выдержит?
— Этот? — расхохотался Пата. — Уважаемый Дмитрий, мы полетим быстрее ветра.
— Пожалуйста, осторожно.
Пата Чантриа кивнул и весело гаркнул:
— Сухум — Дранда — Кодор — Тамыш! — И засвистел в воздухе кнутом.
И дилижанс неторопливо двинулся по булыжной мостовой через весь город.
Это было мое первое путешествие в дилижансе…
Ехали мы долго-долго, а до Красного моста еще не доехали. Этот мост был перекинут через реку Басла и обозначал границу города. За мостом начиналось Драндское шоссе, бесконечное, ухабистое, пыльное, узенькое — двум фаэтонам не разъехаться.
Очень-очень далеко от Красного моста — может, за целых две, а то и три версты — находилась местность Килашур, река того же названия и маленькая дилижансная станция опять того же названия. Здесь лошадей не распрягали. Голосистый Пата Чантриа наскоро выхлебывал полкварты вина «изабелла», давал попить воды лошадям, после чего продолжал путешествие в неведомую дальнюю даль. То, что лошади напились, было ясно: вода булькала в их чревах так громко, что слышно было не только в дилижансе, но и на самих запятках. (Пата Чантриа приделал к дилижансу нечто вроде запяток, рассчитанных на самых шустрых и бедных пассажиров.)
Уже солнце стояло довольно высоко над горой Аны́ха-Апаара́, когда мы пересекли мост через жуткую и могучую реку Килашур, на которую страшно было смотреть с трехсаженной высоты. Мне казалось, что конца не будет шаткому бревенчатому настилу и железному каркасу висячего моста. Я слышал, что в устье Килашура, в невероятных водоворотах, засасывающих на дно все живое, довольно часто тонули люди. Эти водяные воронки, может быть, достигали самого центра земли — вот какая страшная была река Килашур!
Благополучно миновав мост, Пата Чантриа во всю глотку затянул новую песню — про любовь и измену. Пассажиры, составившие компанию Пате Чантриа в килашурской харчевне, стали подпевать ему. Потом включился в нестройный хор еще один — бородатый пассажир, сидевший наискось от меня. Не выдержал и молодой человек, лежавший на вещах над нашими головами. Веселый дилижанс, окутанный пылью, как дымом, помчался со скоростью ветра (так мне казалось).
— Жора и Володя, — сказала мама, — не хотите ли хлеба с сыром?
Еще бы! Конечно, хотели, хотим и будем хотеть.
Мама подала нам по ломтю хлеба (наполовину с отрубями) и соленого-пресоленого сыра (после такого сыра можно выпить озеро воды).
В дилижансе стало душно: солнце припекало, и железный кузов нагрелся, словно консервная банка на костре. Нам все время хотелось пить. У пожилой женщины, которая сидела рядом с мамой, имелась бутылка молока. Однако молоко не могло заменить лимонада. А у мамы запас лимонада иссяк на первой же версте нашего путешествия. Мужчины же могли предложить лишь вино.
Мама сказала:
— Скоро Мачара. Будет вам вода, будет и обед.
Судя по пению Паты Чантриа, до Мачары путь лежал изрядный: так поют только в разгар путешествия, но отнюдь не перед концом его. У нас же с братом совсем пересохло в горле, а в ноздри набилась пыль. Пыль была и на наших пальцах — такая желтая, словно кукурузная мука.
Пассажирам казалось, что дилижанс неуверенно вихлял, будто вот-вот отлетят колеса. А на самом деле это повороты следовали непрерывно один за другим: то влево, то вправо. Шоссе походило на настоящую змею — ни одного прямого участка.
— Подрядчики здорово экономили деньги, — пояснил один из пассажиров. — Надували власть… Чуть-чуть подсыпали гравия на проторенной пешеходами тропе.
— А деньги себе в карман? — спросил кто-то.
— А куда же еще!
Пата Чантриа вдруг оборвал песню и принялся ругать пристяжную лошадь. Неизвестно, чем она не угодила ему. Он обзывал ее и гнилой таранью, и дрянной барабулей, и крысой, и драной кошкой, и еще кое-чем. «Дохлая кляча» было довольно мягкое выражение среди этого «еще кое-чего»…
Когда пассажирам стало невмоготу от жары, когда пересохло в горле у всех, а пот катился ручьями, кто-то крикнул на козлах:
— Мачара-а-а!
Так кричал, вероятно, матрос на судне Колумба, завидевший землю.
Действительно, дилижанс вскоре подъехал к мачарскому духану, и пассажиры буквально выкатились на пыльную площадку. Пата Чантриа сказал пассажирам:
— Голодные обедают. Жаждущие пьют чего кому
