Василий Мудрый - Николай Иванович Смирнов
Второй вид муштры — «карна», как они ее называли. Ее делают на плацу, в поле или в помещении, заставляют человека прыгать на обеих ногах, присев на корточки, наподобие жабы. Это такой тяжелый прием, что даже самый сильный, самый выносливый человек более двух, трех минут не выдерживает и валится на землю. Офицер или подофицер тогда подходит, ударом ноги поднимает. А такие приемы, как «подними», «встань», «на дупе сядь» и так далее, встречались на каждом шагу.
Или такой номер: заходит дежурный офицер в палату после отбоя. Солдаты уже должны спать. Он включает свет, тянет носом воздух и кричит: «О, холера, смердно! Подъем!» Открывает окна, ставит на окнах без кальсон, в одних нательных рубахах, людей зимой, задницами наружу. Так вот и проветривает палаты. Посмеялся, поиздевался над людьми и пошел дальше.
Утром при подъеме подходит к палате, открывает дверь и кричит: «Побудка! Побудка! Вставать!» Если все как один хорошо встанут, то может номер и пройти. А если хотя бы у одного получилась какая-нибудь заминка, то командует: «Всем по коридору к умывальнику бегом!» И пока добежишь, он несколько раз скомандует: «На дупе сядь!» А ведь все без кальсон и в коридоре. И в умывальнике пол цементный. Когда человек не выдерживал и падал, то это было буквально «наслаждение» для таких вот «обучающих».
Я стал, помню, совершенно не похож на того смирного полесского парня, который ни во что не вмешивался и жил по-дедовски. Мне стало стыдно перед самим собой. Вспоминался мне на каждом шагу разговор с комиссаром Креслером, Титовым и другими. Я вдруг увидел в наших нынешних «учителях» самых настоящих врагов. Среди солдат, с которыми почти каждую неделю сходились в костеле, чувствовалась задушевная дружба. Видно было, что одно горе объединяло всех нас. Я решил терпеть до марта, пока станет немного теплей, а там уходить.
Разные мысли приходили в голову. Первое. Ругал я себя за то, что рано женился, что остался на издевательства под Польшей. Надо было уходить с 3-м милиционерским отрядом и служить, и работать со своими людьми. Второе. И это казалось самым правильным. Это же так долго не может продолжаться. Ведь это не один человек и не два, и не только над нами, солдатами, издеваются. Такое же обращение везде, со всем народом — с белорусами и украинцами. А ведь это миллионы. Надо прогонять их из Белоруссии и Украины. Пускай делают и вводят у себя в Польше такие порядки.
«Вот тебе и утруска», о которой как-то говорил комиссар. Меня издевательство над народом настолько взвинтило, что я готов был пойти на смерть, если понадобится. Только чтобы ликвидировать эту несправедливость. Часто приходили и такие мысли: а что, если организовать восстание солдат? Ведь они же против угнетения! Надо захватить оружие, склад боеприпасов и т. д. И тут же набегала другая мысль: «Нет. Это — детское решение. Если бы мы были в Белоруссии — там леса, свой народ, рядом Советская Россия. А тут на месте засыплешься, и посадят в тюрьму. И будут издеваться столько, сколько им захочется». Я начал постепенно охлаждать свои мысли, чтобы дотянуть до весны. Но первая мысль не менялась. Чтобы меньше придирались, решил взять себя в руки. Ведь я был сильным, исправным «служакой». Бывало, в манеже на конной езде любую лошадь удерживал. А все упражнения мне давались легко, и делал я их на отлично. Но как посмотрю, что на мне польский мундир, что польские офицеры-помещики из меня хотят выковать врага советской власти, врага русского народа, так и думаю: «Нет, панове, из меня вы этого не сделаете. А ваши издевательства, ваша ненависть к белорусам и украинцам видна каждому здравомыслящему человеку».
Время шло. И бесконечные придирки с издевательствами со стороны офицерского состава к солдатам продолжались. Однажды, будучи дежурным по отделению, я заметал щеткой лестницу, идущую с одного этажа на другой. Поднимаясь вверх по лестнице, бомбардир не нашего отделения без всякой причины придрался ко мне и ударил меня рукой по лицу. Тут я уже не выдержал и дал ему сдачи. Меня за это посадили на трое суток. Потом вызывал к себе на беседу наш хорунжий, который всех нас обучал конной езде. Разговор он вел спокойный, но очень тонкий. Все прощупывал меня в политических делах. Я это тоже заметил и разговаривал с ним дипломатично и осторожно. А из разговоров, которые он со мной проводил, я понял, что попал к ним на особый учет и что «мух ловить» теперь никак нельзя.
На дворе уже была весна, март месяц. Хотелось взять с собой хотя бы несколько человек из нашей местности. Согласились двое. На них и пришлось остановиться. А так как я торопился, то мы втроем в условленное место по одному вышли из казармы. До вечера мы оторвались от города Познань, взяв направление на восток, вдоль железной дороги. Ночью мы продолжали двигаться в том же направлении. На третьи или четвертые сутки продвижения нас попытались задержать при посадке в поезд жандармы. Мы разбежались кто куда, больше не сошлись. Пришлось пробираться самому. Приходилось маскироваться, приспосабливаться к любой обстановке. Но ориентиром была железнодорожная линия на восток, через города: Калиш, Лодзь, Варшаву, Брест, Пинск.
Через несколько суток я зарос бородой и стал смотреться гораздо старше своих лет. Пилотку отбросил, польского «орла» я уже давно вывернул. На шинели и мундире срезал погоны и перестал быть похожим на солдата. При подходе к городу Лодзь я зашел в небольшой кустарник около дороги и устроился подремать на солнышке. Через некоторое время меня разбудила женщина: «Извините. Вы можете так простыть. Земля еще холодная», — сказала она. Как я потом узнал, это была
