Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
Используя права издателя, Погодин то и дело помещал в журнале сочинения дядюшки графини Ростопчиной – Сушкова, плодовитого автора повестей, драм и комедий, над которыми смеялась вся Москва. Появлялись в «Москвитянине» и домашние стихи Авдотьи Глинки, пожилой и малопривлекательной особы, перед которой, однако, Погодин, по обычной своей галантности, не мог устоять. Что, казалось бы, ему до этой зловещей старухи? Но Михаил Петрович ревниво поддерживал людей своего поколения, давал им привилегии в журнале и старался оборонить от насмешек молодых.
Он жаловался Вяземскому, что-де «нас единомыслящих, консерваторов с прогрессом, очень мало, да и те большею частью ленивы… Шевырев занят, а молодые, очертя голову или вовсе без головы, напирают»[199]. Погодин досадовал и на правительство, которое слепо и не хочет замечать, что «сочится» из петербургских журналов, которым он один умеет составить умную оппозицию.
У себя в журнале, во всяком случае, Погодин умел распорядиться. Своя рука – владыка. В статьях членов «молодой редакции» он запросто выкидывал одни имена и вставлял другие, меняя все координаты литературных оценок.
Аполлон Григорьев пытался резко объясниться с ним от имени всех своих товарищей, в том числе и Островского:
«Мы (не я один, но мы) видим и хотим видеть историческую связь между нашей деятельностью (как она ни малозначительна) и деятельностью Пушкинской эпохи, но не видим и не хотим видеть связи между нами и М. А. Дмитриевым, которого имя Вам угодно было присовокупить к числу имен почтенных, нами уважаемых и, вследствие того, упомянутых. Мы не видим также причин, почему заменено в одном месте позорное имя Фадейки Булгарина именем, все-таки более достойным уважения, – Н. А. Полевого: неужели потому только, что Фадейка служит кое-где, а Полевой – покойник?»[200]
«Молодая редакция» упорно отстаивала свои вкусы и симпатии, но редакторская длань Погодина, казалось бы, наблюдавшего ход дела со стороны и целиком доверившегося молодым, простиралась неумолимо и вершила свое в самый неожиданный момент.
«Напишешь, бывало, статью о современной литературе, – с досадой вспоминал Aп. Григорьев, – ну, положим, хоть о лирических поэтах, – и вдруг, к изумлению и ужасу, видишь, что в нее к именам Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Хомякова, Огарева, Фета, Полонского, Мея втесались в соседство имена гр. Ростопчиной, г-жи Каролины Павловой, г. М. Дмитриева, г. Федорова… и – о, ужас! – Авдотьи Глинки! Видишь – и глазам своим не веришь! Кажется, и последнюю корректуру, и сверстку даже прочел, – а вдруг, точно по мании волшебного жезла, явились в печати незваные гости! Или следит, бывало, зорко и подозрительно следит молодая редакция, чтобы какая-нибудь элегия г. М. Дмитриева или какой-нибудь старческий грех какого-либо другого столь же знаменитого литератора не проскочил в нумер журнала. Чуть немного поослаблен надзор – г. М. Дмитриев налицо, и г-жа К. Павлова что-нибудь соорудила, и, наконец, к крайнейшему отчаянию молодой редакции на видном-то самом месте какая-нибудь инквизиторская статья г. Стурдзы красуется…»[201]
Островский на первых порах принимал горячее участие в этих спорах с Погодиным. Но вскоре понял их бесплодность и охолодел к своим редакторским обязанностям. К тому же и в самой «молодой редакции» не было чаемого единства. Ап. Григорьев со своей страстной и деспотической в убеждениях натурой хотел, чтобы все думали, как он, даже и в вопросах, не имевших значения принципа, скажем, когда дело касалось игры актеров.
В Москву в 1851 году прибыла на гастроли петербургская актриса Самойлова. Григорьев посвятил ей восторженные панегирические статьи, где краем задел и московскую театральную труппу. Островскому пришлось это не по душе, и он поправил несколько выражений в статье. Оскорбленный Григорьев апеллировал к Погодину, ища у него поддержки и защиты. А вскоре по другому поводу сам напал на своих товарищей по «молодой редакции».
Пров Садовский играл в свой бенефис короля Лира. Роль эта не принадлежала к лучшим достижениям артиста. Говорили, что Провушка замечтался и напрасно посягнул на трагедию Шекспира. Но его друзья с Островским во главе считали своим долгом поддержать серьезные поиски артиста. Островский сам написал и напечатал в «Москвитянине» обширное извещение о предстоящем бенефисе (1851. № 17). Лир у Садовского был лишен всякого романтического ореола, жизнен, прост, быть может, даже простоват. Т. Филиппов написал о нем для «Москвитянина» сочувственную статью. Но Ап. Григорьев не хотел согласиться с нею и искал поддержки у «старой редакции».
«Дело мое в толках о Лире – сторона, – писал Григорьев Погодину, – я сам отстранил себя в них от всякого участия, и смирение простер я, как Вы видели, до того, что просил не сердиться на меня из-за разногласия мнения – друзей, распускающих про меня, как я знаю достоверно, слухи, что я служу не как они, из угождения Дирекции (!!!) – точно я сам – актер?! Но ради пользы журнала, прошу Вас присовокупить к статье примечаньице (разумеется, вежливое), которое и Вас, и меня, и журнал от оной отстранило… Статья, слава Богу, – довольно умная, но крайне пристрастная, носящая на себе все признаки мнения пяти, шести человек, которую надобно зело опасаться выдать за мнение журнала. Иначе на журнал падут обвинения в невежественных толках о Шекспире, которого полосуют ради неудавшейся игры артиста. Всякий кружок в ослеплении подобен вепрю или льву, который ходит, рыкая, искай кого поглотити – а наш готов съесть и Шекспира – тем более что с Шекспиром знаком он больше понаслышке»[202].
В порыве самолюбивого раздражения и обиды Григорьев, считавший себя законодателем вкусов в области театра, противопоставлял себя кружку. Этими недоразумениями Погодин спешил воспользоваться: хитроумный журнальный политик, он старался поддерживать особые отношения с каждым из членов «молодой редакции», сооружая систему противовесов, при которой основной рычаг оставался бы в его руках.
Но, как нередко бывает, хитря, отбиваясь и лукавя, старый Погодин испытывал все же давление молодых идей и настроений и если не менялся в корне, то, во всяком случае, приспосабливался к ним. В его собственных политических статьях поубавилось угодливости. Порою стали звучать и критические ноты. Он так напал в одной из статей на верноподданническую пьесу Кукольника «Денщик», что сам Ап. Григорьев вынужден был призвать его к разумной осторожности.
Однако, как в любом компромиссе, влияние тут было двусторонним: политическая умеренность, уважение к «вере отцов», менее терпимое отношение к «западничеству» – все это незаметно исходило от Погодина и безотчетно для него самого корректировало настроения Григорьева, а с ним и всего кружка.
Провозглашенный Островским годом раньше принцип «нравственно-обличительного» направления постепенно заменяется в критике «Москвитянина» другим, которому пока не находится слова, но который связан не столько с отрицанием, сколько с утверждением положительных начал русской народности. Островский вынужден уступить Григорьеву пальму первенства в критике. Первоначально,
