Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
Островский часто простужался, болел и был вынужден сидеть дома, тем более что не решался тратиться на извозчика. В такие дни он отправлял Погодину с городской почтой коротенькие деловые записки. Читать их горько – это почти всегда просьбы, стоны, мольбы о деньгах.
Агафья Ивановна старалась вести хозяйство рачительно и экономно, но у нее родился ребенок, потом другой – в доме нужны были деньги, а отец отказывался помогать. Островского душили мелкие счеты по мясным и зеленным лавкам, дровяному складу и т. п. Просить, молить, выпрашивать у Погодина деньги было унизительно, но что оставалось делать?
1—3 июня 1850. «Михайло Петрович! Я болен и телом и духом… Много начато, много доделывается, и на все это нет сил. К тому же расстройство домашнее – у меня нет ни копейки денег. Взять мне не у кого! А занимать я не умею… Я должен по дому руб. 50 сер., и это меня мучает и не дает мне минуты покою. Выручите, Михайло Петрович! Кроме вас, мне не к кому обратиться… Достаньте мне денег, Михайло Петрович, рублей хоть 150 сер., а я вам всегда слуга. Бог даст, я Вам кончу к сентябрю такую драму, которая вознаградит и Вас за хлопоты и меня за прежнюю нужду».
5—6 февраля 1851. «Нужно кой-куда съездить и потом к Вам; а прогонов нет. Пришлите мне что-нибудь».
Сентябрь 1851. «Михайло Петрович! Я в крайности, в какой не дай бог быть никому… Завтра утром я буду ожидать, Михайло Петрович, более всего денег, потом уж какого-нибудь решительного ответа, который мне почти так же необходим, как деньги».
Ноябрь 1851. «Михайло Петрович! Наступает время холодное, ни шубы, ничего теплого у меня нет. Я простудился в среду, когда ехал от Вас в холодном пальто. Пришлите мне денег, ради бога…»
Январь 1852. «Михайло Петрович! Ради бога, пришлите денег, крайность необыкновенная. У Вас теперь есть деньги, и главной причины к отказу, т. е. неимения, нет, а все остальные причины должны сконфузиться перед моей нуждой».
Май 1852. «Я все собирался к Вам для приведения в ясность наших счетов; но, по безденежью, должен отправиться по подобию богомольцев, а Вы представьте себе: дальность пути, жар, расстроенное здоровье и возможность не застать Вас дома… Но чем бы ни кончился наш счет, вспомните, Михайло Петрович, что я не могу существовать без 30 целковых в месяц»[207].
Получая эти записки, Погодин сердился: он мучительно морщил лоб и любую полушку, с которой расставался, аккуратно заносил в графу непредвиденных расходов в своей записной книжке. Чтобы написать ответ Островскому, он, обложенный бумагами, искал, как Плюшкин, чистого клочка, которого было бы не жаль, – под стульями, в корзинах с сором, отрывал куски от старых конвертов, брошенных записок и торопливо набрасывал своей невнятной скорописью: «На нынешний день в деньгах остановка»; или: «Посылаю вам через силу, потому что меня растерзали ожиданные и неожиданные требования и просьбы». И тут же, чтобы не говорить больше о деньгах, Погодин забрасывал Островского своими стремительными вопросами: «Что Вы и как Вы? Тело и дух?.. Что теперь делаете? и пр.». Между строками одной из этих записок Островский написал со вздохом: «Михайло, Михайло, занимаюсь»[208].
Он и впрямь не разгибаясь сидел над новой комедией, стараясь в то же время посильно участвовать в журнальных делах, а Погодин притворялся, будто не слышит его отчаянных просьб о деньгах. И ведь деньги были свои, заработанные.
Когда Островский отошел уже от регулярной редакторской работы в журнале, он продолжал помещать в нем свои драматические сочинения. Погодин платил за них обычно 25 рублей за печатный лист, но выплачивал деньги в рассрочку, помесячно.
«Положим, в моей пьесе было пять печатных листов, – вспоминал Островский, – мне причиталось сто двадцать пять рублей, а уплата производилась по двадцать пять рублей в месяц. Как, бывало, ни упрашиваешь Погодина, он, как Царь-пушка, непоколебим! Стоит на своем: “В месяц по двадцать пять рублей, и ни копейки!” – “Но мне необходимы деньги!” – умоляешь его. “Э, батюшка, вы человек молодой, начинающий!.. для вас достаточно и двадцать пять рублей в месяц на житье. А то сразу получите этакую уйму денег – шутка ли, сто двадцать пять рублей, ведь это четыреста тридцать семь с полтиной ассигнациями!.. И прокутите!.. А у меня деньги вернее”»[209].
Раздосадованный этими отеческими попечениями, Островский однажды решил сыграть с Погодиным шутку. Своему приятелю С. Т. Соколову он написал вексель, пометив его задним числом, так что срок ему уже истек. Наученный Островским, Соколов в один прекрасный день явился к Погодину с этим векселем и слезной эпистолой драматурга:
«Михайло Петрович! Вот мои обстоятельства: в прошлом году за свои прежние долги (когда я еще не имел средств к жизни, я задолжал одному приятелю некоторую сумму, и потом мой брат брал у него без моего ведома) я дал заемное письмо в 200 руб. сер. На этой неделе был срок; сколько я ни просил его подождать до совершенного окончания моей комедии, он не соглашается, и, если я ему не доставлю завтра денег, он хочет представить его ко взысканию… Выручите меня из такой беды, о которой мне и подумать страшно. Больше я ничего не могу писать, Михайло Петрович, примите только к сердцу мое положение»[210].
Погодин прочитал письмо и задумался.
– А что вы сделаете с Островским, если я не уплачу за него денег? – спросил он.
– Завтра же я его потащу в «яму»! – ответил Соколов с угрожающим выражением на лице.
– А не согласны ли вы будете получать по двадцать пять рублей в месяц в уплату? – пытался обойти его Погодин.
– Или все, или «яма», – неумолимо ответствовал «кредитор».
Погодину ничего не оставалось, как заплатить сполна, и этот единственный случай, когда Островскому удалось перехитрить своего прижимистого патрона, он сохранил в памяти до старости лет и любил рассказывать, простодушно восхищаясь своей находчивостью.
В салоне Ростопчиной
Графиня Ростопчина принимала у себя по субботам.
Ей давно хотелось завести что-то вроде европейского литературного салона, но вечера, затеянные ею в Москве по образцу прежних петербургских, долго не склеивались. Перебывало у нее немало пестрой, разношерстной публики: университетские профессора, петербургские гости, заезжие знаменитости. Здесь играл Ференц Лист, пела Полина Виардо, читал свои сомнительные воспоминания о пушкинской поре Вигель, острил, взглядывая из-под очков, Петр Андреевич Вяземский. Но не было какого-то литературного средоточия, свежих людей и идей, которые придали бы этим милым вечерам оттенок значительности.
С того самого дня, когда Ростопчина читала у Погодина свою «Нелюдимку», а Островский «Банкрота», и потом молодые авторы некстати
