Точка и линия на плоскости - Василий Васильевич Кандинский
Простота – почти до варварства. Сложность почти головокружительная. Изысканность самого утонченного, чувственно замечтавшегося народа. Серьезность, строгость, подчас суровость рисунка, как на древних иконах. И мягкая, гибкая, подчас лукавая красота линий. Примитивность красочных тонов – будто раскрашивание. И такая чуткость понимания и чувства в сочетании этих отдельных тонов, такая необходимость комбинаций и расположений, что примитивное раскрашивание сразу возносится на вершины живописи. Бесконечная глубина, углубленность внутреннего выражения, которому все служит, которому служит и бесконечная красота, и внешность.
Мне мерещился художник, так естественно живущий в этом «внутреннем», так естественно о нем говорящий, что ему не может быть страшно и пагубно внешнее, потому что оно ему служит, кладя к его ногам всю полноту живописных возможностей.
Каким чудом удавалось ему соединять первое – яркое, примитивно выраженное, как бы оголенное внутреннее впечатление (которое непрерывно доминирует и не может быть ничем затерто и которое мы, европейцы, так ошибочно стараемся передать «декоративностью») с кипящим изобилием деталей, не только не ослабляющих это первое впечатление, но чудесно – тысячами отголосков, припевов, тысячами переливчатых эхо – его обогащающих?
Я стоял и смотрел – и то, что мне казалось верным в нашем «декадентском» искусстве, то, на что душа отзывалась с радостью до боли: «так, так, верно, хорошо», – все затмилось, померкло, позабылось.
Опять-таки позже, когда проснулась мысль и я стал сравнивать это былое искусство с искусством наших дней, мне стало особенно ясно, как велика сила зрелого искусства, выросшего на глубокой почве, уготованной веками внутренней жизни, в сравнении с нашим, почва под которым еще только начинает создаваться, атмосфера которого только еще в самых верхах медленно освобождается от удушливых сгущенностей материального «вчера».
Листки Музея императора Фридриха – капля в море по сравнению с изобилием теперешней мюнхенской выставки. То было несколько цветков одной и той же породы. Здесь – сказочный сад. Несколько слов о внешности, подробно описать которую нет возможности. У персидских миниатюристов – средства, «техника» отточены до последних пределов. «Знание», умение хотя бы рисовать – доведены до такой высоты, что они даже, по-видимому, и не ценятся. Разве говорят о человеке, умеющем читать: «Ах, он знает буквы!» Портреты, которых на выставке очень много (большею частью в величину почтовой марки!), рисованы безукоризненно, и даже «леплены», причем они и не думают «вылезать из рамы», а остаются на плоскости, на которой создалась их жизнь. А вокруг них поют краски, звучат красками халаты, цветы, тюрбаны, скалы, кусты, дворцы, птицы, олени, бабочки, лошади. Хотя бы лошади! Вспоминается рисунок черными, как бы травлеными чертами, представляющий табун лошадей. Лошади бегут все справа налево. В этом листке, лишенном обворожительности красок, с особой яркостью выступает вся сила, красота, определенность и целесообразность рисунка. Возьмем деталь, наиболее поддающуюся описанию: чтобы не закрылась ни одна голова, головы лошадей задних рядов перекинуты через спины более близких к зрителю. Эти головы со странными оскаленными ртами и висячими деревянными подбородками должны быть видны: стоит представить себе их спрятанными, чтобы потеряла всю силу не только линейная композиция, но вместе с нею и весь ею вызываемый «внутренний аккорд» картины. Так – и перспектива, и вместе с нею «естественность» спокойно отстраняются. В этих изумительных композициях все, что и сейчас нужно для искусства, берется свободно, смело и служит цели, а все, что не нужно, так же свободно, так же естественно и просто отодвигается в сторону. Именно в искусстве цель разрешает все средства. Это и есть то национальное свободолюбие, которого мы днем с огнем ищем, против которого так заостряются перья наших критиков и на которое так любит обижаться человечество…
Почему же не обижалось на свое искусство персидское человечество?
В наш век как-то так случилось, что весь кладезь знаний вдруг роковым образом ускользнул из рук художников и попал в руки… зрителей. Поэтому-то столь мало художников, знающих, в чем заключается искусство, что надо искать и как надо искать. С другой стороны, почти нет человека среди просвещенных зрителей (не говоря, конечно, о критике), который бы всего этого не знал! Правда, попадаются и люди из публики, которые несколько путают понятия – рисунок и живопись, но зато, быть может, нет почти ни одного такого человека из публики же, который бы не знал наверное, когда рисунок верен и когда ошибочен. Естественно, что, видя, насколько художник безграмотен, как он делает ошибку на ошибке (иногда будто бы даже нарочно, чтобы скрыть свое невежество?!), нехудожник не может удержаться от смеха, от осуждения и поправок… У персов почему-то этого рокового и таинственного обстоятельства не случилось.
Разве не естественно после этого, что мы пришли к декадансу?
О том, чтобы это печальное происшествие как-нибудь не забылось, у нас в Мюнхене заботятся три крупных учреждения, все так или иначе покровительствуемые государством: 1) Glaspalast (несколько тысяч картин), 2) Сецессион (несколько сот) и 3) безжюрийная выставка (тоже сотни). И конечно, целый ряд «кунстсалонов».
Безжюрийных, как известно, ждали, несмотря на первый пробный дебют-провал, с интересом. Город отвел большое помещение – нечто вроде «крытых рядов», которые сплошь и были завешаны картинами. Самая последняя маленькая комнатка почему-то отведена «под французов». Все тот же наш влиятельный критик, барон фон Остини, посвятил этим Indépendants большую статью, где вяло, лениво, вполне беззастенчиво доказывает, что Мюнхен еще жив и молодых талантов хоть отбавляй. Статья кончается неожиданно и мило: автор просит публику не думать, что у безжюрийных она смотрит на «отверженных». Нет, один из принципов безжюрийных – не выставлять вещей, отвергнутых уже какой-нибудь выставкой.
Мне уже несколько раз приходилось читать немецкие отзывы о нашем Сецессионе, отзывы критиков, дозволяющих себе критически к нему относиться. Вот и в этом году одна из газет спрашивает: почему, собственно, Сецессион назвал свою летнюю выставку международной? Однако вина этого неточного обозначения падает не столько на Сецессион, сколько на русских (а может быть, и вообще иностранных) художников. Как я упоминал в последнем письме, Сецессион пригласил целый ряд русских художников. И не его вина, если вместо многих оказалось на выставке всего два русских. Имя одного я позабыл (картина его большая, очень буро-серая и представляет, кажется, малороссийскую свадьбу). Другой – Юрий Репин – тоже с большим холстом:
