Точка и линия на плоскости - Василий Васильевич Кандинский
Не мне, как участнику и одному из основателей Нового художественного общества Мюнхена, вступать в оценку его дебюта. Я ограничусь указанием на цели и стремления этого еще небольшого кружка, который, несмотря на все нападки (а отчасти и благодаря им), стал, по-видимому, твердой ногой в Мюнхене, да, вероятно, также и во всей Германии, так как уже эта первая выставка охотно принята рядом средне- и северонемецких городов, что и обеспечило ей турне до конца осени будущего года. Импрессионизм (в соединении с peinture[166]) особенно крепко осевший в Берлине; печальное упорство в изучении органичности и органического построения и, наконец, стремление к внешнему широкому декоратизму (наша «новая школа») – вот три элемента, из которых сложилась и в которых увязла бездушная мюнхенская школа живописи. Композиция, ни к чему не стремящаяся, не вызванная никаким внутренним побуждением. Голые тела в пленэре без искания даже живописи. Лежащие на полу женщины пятками к зрителю, иногда с всклокоченной головою. Хлопающие крыльями гуси. Набеленные дамы на розовых фонах (серебро с розовым!). Скачущие из года в год через плетень красные охотники на пятнистых лошадях. Унылый звук толстой огромной трубы: Stuck, Stuck, Stuck! И наш новый и уже так надоевший нам тупой барабан: Putz, Putz, Putz! Это искусство, эта наряженная под искусство, хорошо построенная, разукрашенная, мертвая, бесконечно мертвая кукла – вот чем заменили мюнхенские выставки живой, бьющийся, трепещущий, мечущийся дух!
«Мы исходим из той мысли, – говорится в циркуляре НХОМ[167], – что художник, кроме впечатлений, получаемых от внешних явлений, непрерывно собирает в своем внутреннем мире переживания, что он хочет художественных форм, которые способны выразить взаимное действие и проникновение всех этих элементов, причем стремится освободить эти формы от всего случайного, чтобы сказать с особой силой только необходимое, то есть он ищет того, что кратко называется художественным синтезом». В последнее время подобное стремление «замечается снова», и целью Общества является «объединение художеств во имя той задачи». Разумеется, несмотря на это заявление самого Общества, ему сейчас же было «поставлено на вид», что синтез – не есть нечто новое в искусстве. Какой страх перед новым! Подтвердить же этот принцип, высказать его снова, конечно не только на словах, отвлечь глаз от смакования случайной игры красок и случайных прелестей форм, обратиться к почти засмеянному художественному содержанию, перевести центр тяжести с вопросов «как?» (чисто технических) на вопрос «что?» – такова хотя и не новая (и хорошо сейчас, что не новая), но нынче совсем особенно необходимая задача, взятая на себя Новым художественным обществом.
Оставаясь объективным, я смело утверждаю, что созданная первой выставкой Общества атмосфера не похожа на обычный характер здешних выставок: поверхностного воздействия на глаз и щекотания (иногда нехорошего) нервов. Вся сила и все действие этой небольшой выставки в том и заключается, что каждый из ее участников не только знает, как сказать, но знает и что́[168] сказать. Разные души – разные душевные звуки, а следовательно, и разные формы: разные гаммы красок, разные «ключи» строя, разный рисунок. И тем не менее все проникнуто общим стремлением – говорить от души к душе. Отсюда – большое, радостное единство выставки.
Нет надобности перечислять или хотя бы только объективно характеризовать отдельные произведения. Такая характеристика является в данном случае особенно служебной. Кроме того, быть может, еще этой зимой НХОМ предстанет перед судом художников и публики Петербурга.
Участники – члены Общества:
В. Г. Бехтеев, Э. Босси, М. В. Веревкина, А. Эрбслё, К. Хофер, П. Жирье, В. А. Издебский, В. В. Кандинский, А. Канольд, М. Коган, А. Кубин, Г. Мюнтер.
Случайно узнал, что и в Берлине делаются приготовления к учреждению нового Verein[169] с целями, близкими мюнхенскому Обществу. Упомяну, наконец, что одна из крупных и серьезных немецких фирм предлагает взять на себя ведение всей деловой стороны выставок НХОМ, которое она приветствует как своевременный протест против «списывания» (Abmalen) «случайных кусков природы, доведенного почти до бессмыслицы».
Письмо из Мюнхена (III)[170]
Наш весенний Сецессион – пробный камень молодых сил. И за холстами этих молодых мне чудятся злорадные лица наших «знаменитых»: не дойти молодым до их олимпа, не рассесться им на удобных, всячески золоченных седалищах в толстых клубах фимиама!
Плохи молодые, так плохи, что при некоторой строгости не быть бы и трети их в залах Сецессиона, да не быть бы и весеннему Сецессиону. Какое щемящее сердце бессилие! Нужно совсем не любить искусства, нужно быть до безнадежности ослепленным жалким вниманием к своему «я», чтобы спокойно выносить такое зрелище. И как хватает сердца не только смотреть на эти мозглявые холсты, но еще и официально одобрять их и заниматься их вешанием? Висят они, впрочем, как попало, распределенные, может быть, по величине рам, словно брошенные на стену безучастной, холодной рукой.
Большие корифеи отсутствуют; средние (второй генерации) попадаются редко. И слава богу, потому что следить за их декадансом мало радости. Те, от кого будто бы можно было ожидать чего-нибудь лет десять назад, – правда, не чего-нибудь большого, а хотя бы любви и некоторого таланта, – гибнут на глазах. Нет даже белого мюнхенского треска в технике, белых мюнхенских веселостей и шалостей кисти. Слабое мерцание… Коптящая, чадящая лампочка при последнем издыхании… И в то же время – разложение.
Живописью мюнхенцы никогда не владели, да, кажется, по наивности своей и не подозревали о ее существовании. Но было жадное стремление к изучению органического рисунка. Именно рисуночная форма во всех ее видах служила руководящим принципом школ (за исключением, конечно, рисовальных классов академии, где искалась только либо гладкость в технике, либо протоколирование морщин и всяких шишек, наростов и случайных пятен в лице и теле) и была мерилом художественности произведений в глазах либеральных жюри. Стоит вспомнить все влияние Штука, поклонника «переливания формы в форму», по которым ручейками сбегают световые сплетенности! Или же – Хабермана с его спирально винтящимися округлостями щек, рук, носов. Или же, наконец, покойного Ленбаха, упорно следившего за анатомическою построенностью асимметрий. И может быть, и нынче на живых, занимательных и страстных лекциях профессора Мольера в анатомии (где демонстрировалась, например, специальная модель с сильно развитым портняжным мускулом), быть может, и нынче там так же унизаны скамьи, заполнены проходы, облеплены стены жадными юными слушателями? В какое решето проваливаются все эти усилия? До мысли, что «неумение» рисовать есть атрибут «модерности»,
