Эрнст Саломон - Вне закона

— Достаточно! — воскликнул Керн. Он сказал с пересохшим горлом: — У меня тоже есть сестры.

Габриэль тихо продолжал: — Она утопилась через несколько дней. Я был у местного коменданта, я рассказал ему об инциденте; но он смеялся надо мной, угрожал, говорил что-то о немецких шлюхах. Четыре месяца я ищу того типа, у которого на совести моя сестра. Теперь я его нашел. Сейчас он в Майнце. Вы хотите помочь мне?

Мы помогли ему.

С рекомендацией одного из наших друзей в Касселе к нам прибыл один таинственный господин, статный, прямой господин с очень высоким, белым, жестким воротником и загоревшим лицом, которое оставалось бледным только на лбу поверх ровной черты. Господин, аристократический и сдержанный, осторожно дал понять, что он проинформирован о нашей деятельности и что он одобряет ее, возможно, разве что за исключением нескольких маленьких инцидентов. Господин напомнил Керну и Хайнцу, что они были офицерами, и произнес несколько солидных слов о нуждах нашего отечества, о неутомимой работе, с которой серьезные мужчины и пылкие патриоты даже в изменившихся условиях приступали и должны приступать к восстановлению, о жертве, которую требует отечество от каждого из нас, жертве, которая достигала бы даже того, чтобы принять сотрудничество при, само собой разумеется, мнимом отказе от по-прежнему неприкосновенного мировоззрения. — Короче, — сказал Керн, — вы хотите от нас что-то определенное, господин капитан? Господин в ужасе отмахивался: — Пожалуйста, простите, не капитан, больше не капитан, господа! И объяснил тогда, что выяснилось, что французская разведка работает с целой армией немецких шпиков. Нужно воспрепятствовать деятельности этих шпионов. Существует ли возможность, что из нас будет создана контрорганизация, что-то вроде контрразведки, естественно, совершенно частная, так как мирный договор, увы, запретил, к сожалению, немецким властям этот вид деятельности — все же, он мог бы — здесь господин осторожно осмотрелся и, наклонившись вперед, прошептал, что он мог бы, пожалуй, дать понять, что нас в таком случае едва ли ожидали бы трудности какого-нибудь вида со стороны его ведомства. Господин заговорил еще тише и сделал нам более длинный доклад. Наконец, господин сказал: — Разумеется, господа, ваша деятельность при всех обстоятельствах должна оставаться тайной. Абсолютно тайной и при всех обстоятельствах. Даже мое ведомство не может…

— Я понимаю, — сказал Керн пренебрежительно. Хайнц задумчиво спросил: — Если я правильно понял вас, господин…, наше задание будет состоять в том, чтобы устанавливать имена и личности служащих французам немецких и французских шпионов…? — И воспрепятствовать дальнейшей деятельности этих людей! — сказал господин, полный достоинства.

— Это значит, сказал я, и постарался нарочито придать моему голосу уместную военную строгость, — это значит ликвидировать их? Господин был раздосадован. — Это значит: средствами, которые находятся в вашем распоряжении, воспрепятствовать их вредному занятию! — сказал он. Хайнц оперся подбородком о руку и сказал: — Предположим, один из нас в ходе выполнения своего задания по воле несчастного случая вступит в конфликт с законами… Господин поднялся во весь свой внушающий уважение рост: — Господа! Вы немецкие мужчины! Мы все должны приносить жертву. Мы все должны отставлять наши маленькие личные заботы на задний план перед великими и возвышенными требованиями нашего любимого отечества! Мы все… — Это хорошо, — сказал Керн, встал, и упрямо держал свою правую руку за спиной.

Господин ушел. Пылкий патриот, стоящий выше всяких подозрений, сознающий свой долг.

Сеть уже была натянута. В Пфальце действовал Габриэль. Его пост был опасным; так как комендант его родного города как-то не вернулся с охоты, и Габриэль был под подозрением. В Майнце, в Кёльне, в Кобленце, всюду образовывались маленькие, гибкие группы; в Вормсе, в Трире, в Аахене гнездились они, всегда находящиеся под угрозой, скрытные, неутомимые. В путанице городов, на поросших виноградниками склонах Мозеля и Саара, в широких равнинах Нижнего Рейна, в деревнях Пфальца бродили молодые парни, в тени измены, завязывали связи, подстерегали, изучали, сообщали. Они внедрялись в структуру, которая, умело выстроенная Вторым Бюро, и с помощью непрерывно поступающего франка наполненная армией шпионов с немецким гражданством, царила во всех сферах немецкой общественной и не только общественной жизни. Они выслеживали тайные дороги, которые занимал франк. Они подкрадывались вокруг закрытых домов, в которых за занавешенными окнами мелькали тени, они бездельничали в трактирах, в которых встречались подозрительные типы, и вместе с черным пальто и шляпой-котелком принимали инструкции у господ с мрачным взглядом. Они появлялись внезапно, свежо, смело, без какого-либо уважения, в важных учреждениях, предостерегали, угрожали, советовали. Они выступали на собраниях возбужденных рабочих, на фабричных дворах, у подъемников угольных шахт, в дымных залах. Внезапно они стояли, с готовым к работе фотоаппаратом в руке, на подножках машин торопливых вождей сепаратистов, они срывали плакаты сепаратистов со стен, появлялись с криками на их собраниях, главари разрушающих имущество ватаг.

Они были как бодрствующая совесть провинции. Девушки, которые ходили с французами, боялись за свои косы. Граждане, которые общались с офицерами оккупационных войск, заботились, чтобы это происходило тайно. Французская жандармерия, уголовная полиция — и не только французская! — гонялась за ними. Немецкие административные власти избегали их как чумы. Они, без надежды, без средств, без благодарности, стояли во всех лагерях, говорили на всех наречиях, были единственной близкой опасностью для французов. Ни в одном городе их не было больше двадцати. К нам поступали сообщения из Рейнгессе-на и из Саарской области. В Эльберфельде был центр для Рейнской провинции, в Маннгейме — для Пфальца.

Французские чиновники уголовной полиции задержали одного из майнцев. В участке его избили. Ему выбили два зуба. От него требовали сказать, где спрятано оружие. Они хотели, чтобы он сказал, кто такой Хайнц, кто такой Керн. Он молчал. Они сорвали у него одежду с верхней части туловища, они били его кнутами. Он стиснул зубы, окровавленный, шатающийся, и молчал. Француз зажег сигарету, подошел совсем близко к нему, и прижал раскаленную маленькую точку к его коже. Он кричал от боли, француз слегка касался его огнем, спрашивал с насмешливой вежливостью. Но он молчал. Через три недели французам пришлось освободить его, немецкие власти становились слишком назойливыми.