Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4

В середине ноября Лорен мне сказал, что Мессер Гранде получил задержанного и что секретарь Бузинелло, новый circospetto[51] приказал поместить его в самую плохую из всех камер и что, соответственно, он поместит его вместе со мной: на вопрос, не кажется ли ему, что я могу рассматривать это как милость, он сказал, что после того, как я пробыл четыре месяца там в одиночестве, я стал более благоразумным. Эта новость показалась мне смягчением наказания, и я нашел неплохой новость о смене секретаря. Этот г-н Пьер Бюзинелло был славный человек, знакомый мне по Парижу, когда он направлялся в Лондон в качестве Резидента Республики.

Через час после удара колокола Терца я услышал скрипение замков и увидел Лорена в сопровождении двух стражников, которые вели плачущего молодого человека в наручниках. Они заперли его ко мне и ушли, не сказав ни слова. Я был на своей кровати, где он меня не мог увидеть. Его удивление меня позабавило. Имея счастье обладать ростом в пять футов, он стоял, внимательно разглядывая мое кресло, которое должен был полагать предназначенным для собственного употребления. Он видит на возвышении опоры решетки Боэция. Он утирает слезы, открывает его и отбрасывает с досадой, возмущенный, может быть, тем, что видит латынь. Он направляется в край камеры и с удивлением обнаруживает там пожитки; он подходит к алькову, видит кровать; он протягивает руку, трогает меня и просит прощения; я говорю ему сесть, и вот — наше знакомство состоялось.

— Кто вы? — спрашиваю я его.

— Я из Виченцы, меня зовут Маджиорен, мой отец кучер в доме Поджиана, он держал меня в школе до одиннадцати лет, где я научился читать и писать, потом я поступил в лавку парикмахера, где за пять лет выучился хорошо причесывать. Я пошел служить камер-лакеем к графу XX. Два года спустя его единственная дочь вышла из монастыря и, причесывая ее, я влюбился в нее, как и она в меня. Обменявшись взаимными клятвами жениться, мы предались природе, и графиня, которой было восемнадцать лет, как и мне, забеременела. Служанка, преданная дому, раскрыла наш сговор и беременность графини и сказала ей, что та должна рассказать все своему отцу; однако моя жена уговорила ее утаить это, пообещав, что на неделе все ему откроет через исповедника. Но вместо того, чтобы идти к исповеди, она рассказала мне обо всем, и мы решили бежать. Она захватила хорошую сумму денег и несколько дорогих бриллиантов своей матери, и мы должны были уехать ночью, чтобы направиться в Милан; однако после обеда граф меня вызвал и, дав мне в руки письмо, сказал, что я должен ехать и передать письмо в собственные руки некоей персоны здесь, в Венеции, которой оно адресовано. Он говорил со мной с такой добротой и так спокойно, что я не мог никак предположить то, что произойдет. Я иду взять свое пальто и мимоходом говорю «прощай» своей жене, заверив ее, что случай невинный, и что мы увидимся по моем возвращении назавтра. Она падает в обморок. Прибыв сюда, я отнес письмо человеку, который велел подождать, пока он напишет ответ. Согласившись, я иду в кабаре, чтобы съесть кусочек и уехать затем в Виченцу. Но по выходе из кабаре меня хватают стражники и отводят в кордегардию; я остаюсь там до момента, пока меня не отводят сюда. Я полагаю, месье, что я могу считать молодую графиню своей женой.

— Вы ошибаетесь.

— Но природа…

— Природа, если ее слушаться, заставляет человека делать глупости, вплоть до того, что приводит его в Пьомби.

— То есть я в Пьомби?

— Как и я.

Он начинает плакать горючими слезами. Это был очень красивый мальчик, искренний, честный и до крайности влюбленный, и я извинил в душе графиню, осудив неверность отца, который мог бы выправить положение, выдав ее замуж. В слезах и жалобах, он говорил только о своей бедной графине, высказывая к ней великую жалость. Он полагал, что придут принести ему кровать и поесть, но я его разуверил, и я оказался прав. Я дал ему поесть, но он не мог ничего проглотить. Он провел весь день, жалуясь только о своей любовнице, которую не мог утешить и не мог себе представить, что ее ждет. Она была теперь в моих глазах более чем оправдана, и я был уверен, что если бы Инквизиторы присутствовали невидимо в моей камере при всем том, что этот бедный мальчик мне говорил, они бы его не только освободили, но и поженили с его возлюбленной, не обращая внимания ни на законы, ни на обычаи; и они, возможно, заключили бы в тюрьму графа-отца, державшего солому возле огня. Я дал ему свой тюфяк, потому что, хотя он выглядел здоровым, я должен был опасаться фантазий влюбленного молодого человека. Он не понимал ни размеров своей ошибки, ни необходимости для графа обречь его на секретное наказание, чтобы спасти честь своей семьи.

Назавтра ему принесли тюфяк и обед за пятнадцать су, который Трибунал направлял ему из милости . Я сказал тюремщику, что моего обеда достаточно для двоих, и что он может использовать то, что направляет этому мальчику Трибунал, заказывая служить в его пользу три мессы в неделю. Тот охотно согласился и похвалил его и меня и сказал, что мы можем прогуливаться в чердачном помещении в течение получаса. Я нашел эту прогулку весьма полезной для моего здоровья и для моего плана бегства, который вызрел только одиннадцать месяцев спустя. В конце этого пристанища крыс я обнаружил некоторое количество старой мебели, сваленной на пол по обе стороны от двух сундуков, и в одном из них — большую кучу тетрадей. Я взял из них десяток, чтобы развлечься чтением. Это все были описания криминальных процессов, в которых я нашел весьма интересное чтиво, потому что мне оказалось доступным читать то, что в свое время должно было быть весьма секретным. Я увидел странные ответы на характерные допросы, касающиеся совращения девственниц, галантных похождений служащих в консерваториях для девушек, происшествий с исповедниками, обманывавшими кающихся, школьных учителей, уличенных в педерастии, и опекунов, обманывавших своих подопечных; Этим бумагам было два или три века, и их стиль и нравы доставили мне несколько часов развлечения. Среди валявшейся мебели я увидел постельную грелку, котел, угольную лопату, щипцы, старые подсвечники, глиняные горшки и оловянную спринцовку. Я подумал, что какой-то знатный заключенный был здесь отмечен позволением пользоваться этой мебелью. Я заметил также часть засова, прямую, толщиной с мой палец и длиной с полтора фута. Я ничего этого не трогал. Еще не настало время сделать выбор в пользу каких-либо действий. Однажды, к концу месяца, ранним утром мой товарищ меня разбудил. Лорен сказал мне, что его приговорили к тюрьмам, называемым «Кватро» и расположенным в стене здания тюрем. Они относились к ведению Государственных Инквизиторов. Заключенные этих тюрем пользовались привилегией вызывать тюремщиков, когда хотят; там было темно, но у них были масляные лампы; все было из мрамора, и не опасались огня. Я узнал много времени спустя, что Маджиорен провел там пять лет, и что затем его отправили в Сериго еще на десять. Я не знаю, умер ли он. Он составил мне хорошую компанию, и я заметил это, когда, оставшись в одиночестве, снова погрузился в тоску. Привилегия прогулки по чердачному помещению в течение получаса мне, однако, осталась. Я изучил все, что там было. Сундук был полон хорошей бумаги, картона, неиспользованных гусиных перьев и мотков бечевок; второй был заперт. Кусок черного полированного мрамора толщиной в дюйм, длиной шесть и шириной в три привлек мое внимание. Я взял его без всякого умысла и поместил под своими рубашками в камере.