Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Смешно, не правда ли, смешно?
Когда секунд недостает, —
Недостающее звено
И недолет, и недолет?!
Смешно, не правда ли? Ну вот!
И вам смешно, и даже мне —
Конь на скаку и птица влёт.
По чьей вине, по чьей вине, по чьей вине, по чьей вине?
«Тот год ничем иным закончиться не мог…»
Если я заболею,
к врачам обращаться не стану…
Я. Смеляков
1
Как уже было сказано, в 1976 году Дворжецкий берется за подробный дневник. Такие дневники он вел в Омске в Газетном; потом, в Москве, стало уже не до них – от соблюдения пастернаковской заповеди «не надо заводить архива» на съемных квартирах, на вокзалах, в гостиницах было некуда деться. Теперь же, когда Дворжецкий оказывается в Переделкине, самая атмосфера писательского поселка склоняет к тому, чтобы взяться за перо, благодаря чему этот високосный год в его жизни восстанавливается во всех мелких – и, к сожалению, печальных – подробностях.
Переезд из неблагоустроенного Крюкова в Переделкино был осуществлен в конце зимы – начале весны. Уже 3 марта Дворжецкий делает свои записи на даче у Стрешневой – на той самой печально известной даче, где в 1956 году застрелился А. Фадеев. Дача просторная, но захламленная: в чулане под лестницей – лыжи, палки, соленья, варенья и «всякая всячина», по ванной комнате с вечно неисправным стоком бегают крысы, «везде немыслимое количество вещей, вещичек, которые развешаны, разбросаны, просто брошены как попало вперемешку с книгами и журналами, которые читаются или не читаются, во всяком случае, никогда не кладутся на какое-нибудь определенное место»[172]. Впрочем, Дворжецкого, не привыкшего к «мещанскому», как говорилось в годы его молодости, уюту, по всей видимости, всё это не тяготило. Есть крыша над головой – для него и для собаки Гитаны, есть где поставить машину (в мае она стояла под яблонями, и падающие лепестки осыпали лобовое стекло то ли первым, то ли последним снегом), есть с кем поговорить и к кому зайти в гости «на огонек». Писательское Переделкино – место, где все знают и приглашают друг друга. Тут живут Б. Ахмадулина и Б. Мессерер, с которыми Дворжецкий как раз познакомился этой весной, тут гостит на даче у родственников режиссер московского Театра-студии киноактера С. Кулиш…
С 1975 года Дворжецкий – внештатный, а с 1976-го – штатный артист этой студии. В марте – апреле, пользуясь тем, что в съемочном графике Дворжецкого наблюдается некоторое затишье, режиссер полным ходом ведет репетиции сразу двух спектаклей: «Сильнее смерти» по повести Б. Лавренёва «Сорок первый» и премьерного «Чуда Святого Антония» по М. Метерлинку.
И если первая роль, поручика Говорухи-Отрока, отчасти отсылала к привычному для Дворжецкого белогвардейскому типажу, то роль Святого Антония в какой-то степени стала его настоящей итоговой ролью.
Но как вообще Дворжецкий, не раз признававшийся, что – после неудач на сцене Омского драматического – он чуть ли не «боится» театра, очутился в штате Театра-студии киноактера?
В середине 1970-х, судя по воспоминаниям товарищей, он получил несколько приглашений от разных театров: от Театра на Малой Бронной, где в те годы служил Олег Даль, до киевского национального театра имени Л. Украинки. Дворжецкого приглашали, сулили хорошие роли, завлекали завидными бытовыми условиями; однако актер сомневался, советовался с друзьями и все предложения в конце концов отвергал. Будучи нарасхват на нескольких киностудиях, но по-прежнему чувствуя себя как-то неловко на сцене (помните: «„Дайте спички!“ – я должен сказать так, чтобы слышали зрители в последних рядах»?), он вовсе не был готов связать себя с каким-либо определенным театром, с его репертуаром, политической и философской повесткой, с его кругом зрителей: слишком хорошо знал, как это бывает, по Омску – и по примеру отца! Экспериментальный по своей сути, Театр-студия киноактера, открывшийся в Москве в 1943-м, но до сих пор остающийся новым и необычным явлением, оказался для Дворжецкого своего рода компромиссом. Еще одним способом выяснить, «актер ли он», способен ли совмещать кино и сцену – ведь именно для востребованных актеров кинематографа и была предназначена студия, в которой в разные годы ставили антрепризы С. Юткевич, М. Ромм, С. Кулиш, А. Гончаров, в которой были задействованы В. Тихонов, Н. Мордюкова, И. Смоктуновский, О. Видов, Л. Гурченко…
Порядки в Театре-студии киноактера были свободные, текучка кадров – постоянная, подготовка спектаклей – в режиме аврала. «Выход на сцену – в свободное от съемок время. Ты можешь играть на сцене театра, даже преуспевать, – вспоминала Л. Гурченко, – но если ты не занят в „кинопроизводстве“, как говорят в административной части, тебя по необходимости могут перебрасывать из спектаклей в концерты, из концертов в спектакли. <..> Срочные вводы, текучесть, несколько исполнителей на роль, разный профессиональный уровень вводящихся актеров – это ЧП в ином театре, а здесь – нормальные условия жизни труппы…»[173]
Видимо, именно таким срочным вводом стал для Дворжецкого ввод на роль Говорухи-Отрока в соответствующем спектакле: во всяком случае, весной 1975 года с этим спектаклем артист выступал в Омске, а три года спустя, в 1978-м, отыграл его в Одесской области, в городе Рени, – в последний раз.
К этому последнему спектаклю, как и к прочим постановкам Театра-студии киноактера, мы вернемся чуть позже, а пока продолжим попытку восстановить «хронометраж» 1976 года, – года, о котором сам Дворжецкий писал, что на этот раз високосный год для него перестал быть счастливым.
В мае он снова в Омске, на встрече со зрителями от Всесоюзного бюро пропаганды советского киноискусства (сокращенно – Бюро кинопропаганды): от участия в его мероприятиях не мог уклониться ни один популярный советский актер. Бюро выпускало открытки, мгновенно раскупаемые благодарными зрителями, организовывало всевозможные встречи и вечера на актерских «гастролях»: артисты ездили по городам и весям, иногда в сопровождении режиссеров и лекторов,
