Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии - Максим Александрович Гуреев
Этот город разнообразен настолько, что понимаешь – здесь есть место и для тебя.
Я думаю, Нью-Йорк – мой последний, решающий, окончательный город.
Отсюда можно эмигрировать только на Луну».
Замечание про Луну вызывает у слушающих Сергея улыбку.
На Луну, как известно, удалось эмигрировать только американцам, да и то, говорят, это была голливудская постановка.
За рассказом время пролетает незаметно, и становится ясно, что снова нужно бежать в магазин, а также и то, что продолжения работы сегодня уже не будет.
И вновь Довлатов вызывается сбегать, хотя чувствует себя он не очень хорошо.
Проснулся от острой боли в животе…
«Сережа очень сильно страдал от этой своей болезни. Он очень хорошо понимал, что под воздействием спиртного он попадает в ужасное состояние. Во хмелю он становился совершенно другим человеком. Этот буйный мужчина не имел ничего общего с настоящим Сережей. Поэтому после запоев он себя очень плохо чувствовал и стеснялся. При этом он все время с этой болезнью боролся: он носил с собой лекарства, ему делали уколы. Он мог мужественно продержаться долгое время и вообще ничего не пить. А потом вдруг Сережа начинал искать какой-нибудь напиток, в котором был бы хотя бы один градус – лимонад или еще что-нибудь. Видимо, это его организм уже требовал. С этого обычно начинался запой, который мог длиться до двух недель. Часто во время запоев Сережа был у меня, и его семья знала об этом. Мне звонили и Катя, и Нора Сергеевна, и Донат Мечик (Донат Исаакович эмигрировал в США в 1980 году), его отец. Когда это случилось в первый раз, у меня был шок, потому что до того я никогда не видела запоев и не знала, что это такое. Тогда врач мне объяснил, что Сережа особенно тяжело это переносил, так как его организм был ослаблен из-за резкой потери веса.
Во время запоев я консультировалась и с Донатом, и с Норой Сергеевной. Донат хотел его забрать, перевезти домой, ведь они меня не знали и, может быть, думали, что я даже Сережу спаиваю. Потом они пришли, убедились, что у меня дома всё в порядке, и не стали настаивать. Я не знаю, что они подумали, но, по крайней мере, Сережа до конца запоя оставался у меня. Состояние его было жуткое. Он просто лежал и пил: каждые полчаса ему была необходима очередная рюмка…
В то лето его семья была на даче, он остался в квартире один. Это было тяжелое время. Все искали встречи с ним, когда сюда приезжали. Естественно, каждый хотел с ним выпить, но он держался и в запой не впадал. Дело в том, что на радиостанции «Свобода» он кого-то замещал и был занят на работе. Он был очень ответственный человек и боялся подвести людей. Но однажды он не выдержал. Я привезла Сережу с работы домой, и у него начался запой – очень сильный, даже с галлюцинациями. Я была на работе, Сережа мне звонил и хриплым, ужасным голосом спрашивал: «Алечка, куда ты поставила водку?» Я действительно везде по квартире прятала водку, которую делила на небольшие порции и пыталась разбавлять. Сережа догадывался о том, что я водку разбавляю».
Эти слова принадлежат человеку, которому суждено было увидеть Сергея Довлатова в живых последним, – Алевтине Добрыш.
Алевтина Михайловна Завадовская (в замужестве Добрыш) (1939–2013) эмигрировала в США в 1979 году из Таллина. Сначала проживала в Сан-Франциско, а потом переехала в Нью-Йорк, где поселилась на Брайтоне, 15. Ее соседом был поэт, эссеист Константин Константинович Кузьминский (1940–2015), с которым еще с ленинградских времен был хорошо знаком Довлатов.
По одной информации – журналист, по другой – парикмахерша (версии разнятся в зависимости от отношения информатора к Алевтине Михайловне, что и понятно).
С Сергеем они познакомилась на выставке Нины Аловерт в 1984 году.
Это знакомство, думается, было неслучайным, в том смысле, что оно не могло не произойти. Разрываясь между гибнущей газетой и системным литературным трудом, увы, не приносившим дохода, работой на радио и прочей журналистской халтурой, своими запоями и периодами просветления, Довлатов интуитивно искал выход из этого тупика, в котором он оказался еще в Питере. Тем более что семейная жизнь все более и более обретала черты абсолютного макабра – скандалы, бесконечные выяснения отношений, уходы из дому (миф о сладкой семейной жизни Довлатова в Нью-Йорке возникнет позже).
И все знали об этом…
Прозаик Виктория Беломлинская (1937–2008) писала:
«Жил он ужасно: он боялся своих домочадцев, а они боялись его. Их жизнь тоже была нескончаемым кошмаром. Во время запоев он гонял по квартире и мать, и жену, и сына (в 1981 году у Довлатова родился сын Николас Доули). Если удавалось вырваться, они сбегали к Тоне Козловой, иногда несколько дней отсиживались у нее».
Довлатов признавался: «Я сам себя боюсь. Я впадаю в ярость. Я знаю, что страшен», но, когда болезнь отпускала, наступал не меньший (если не больший) ад, название которому было «угрызения совести». И тогда, не имея сил оставаться дома, он уходил, пропадая на несколько недель.
Таким местом бегства (от себя в первую очередь), своего рода приютом для Довлатова и стала квартира Алевтины Добрыш на Брайтоне.
Как и не эмигрировал никуда…
Словно бы в годы оны приезжал к Асетрине на Жуковского, 27, просил разрешения посидеть на кухне. «Хорошо, оставайтесь, Сергей» (с Асей они были на «вы») – звучало после некоторой паузы. Тогда садился на стул у плиты и начинал умирать.
Все это продолжалось шесть лет…
Из воспоминаний Алевтины Михайловны:
«В эти дни он много говорил о смерти, о том, что этот приступ его болезни может очень плохо кончиться. Я помню, когда он при мне в последний раз разговаривал по телефону с Норой Сергеевной, он как будто прощался с ней. Он все время повторял: «Я тебя очень люблю, мама. Я тебя очень, очень люблю. И все, что ты говоришь про мои книги, для меня очень много значит»…
Я стала уговаривать Сережу поехать в клинику, раз он плохо себя чувствует, или, по крайней мере, поговорить с врачом. Но он отказывался, всегда считал себя здоровым, хотя незадолго до этого ему диагностировали цирроз печени…
Я даже не могла себе представить, что его боль в животе может быть как-то связана с
