Маршалы Наполеона. Исторические портреты - Рональд Фредерик Делдерфилд
У редутов лежал еще один мертвец. Это был бригадный генерал, который не особенно проявил себя и смерть которого на общем фоне прошла совершенно незамеченной. Однако этот человек занимает в истории особое место, и весьма немаловажное, поскольку если бы его не было на свете, то не было бы ни империи, ни русского похода, ни ужасной битвы под Москвой. Его звали Мерда, и за восемнадцать лет до этой битвы, будучи еще никому не известным жандармом, он посреди ночи ворвался в ратушу и разрядил пистолет в идеолога Террора Робеспьера, размозжив ему челюсть. Таким образом он не только остановил, но и изменил ход истории. Ведь этой ночью был предрешен роспуск Конвента, освободившего место для Директории, наследницей которой и стала империя. Мерда был похоронен на поле битвы, и никто при этом не вспомнил о той фатальной роли, которую он сыграл в термидоре III года Республики.
Теперь уже ничто не мешало французской армии вступить в священный для русских город. Покрытые пылью пехотинцы останавливались на Поклонной горе и рассматривали луковки церквей и акры позолоченных солнцем крыш, просвечивающих через осеннюю дымку. У многих из них изо рта вылетал крик триумфа, крик облегчения. Они входили торжественным маршем в Вену, Берлин, Варшаву, Мадрид и Лиссабон и отшагали тысячи миль, чтобы взглянуть на этот город, последний на пути их завоеваний, последнюю точку их странствий, начавшихся в те дни, когда они вступили в ряды защитников республики и отправились сражаться с австрийцами и emigres в Нидерландах. Почти для всех них это был результат их последнего похода, последний зарубежный город, который они обыщут в поисках добычи и женщин. В этот день, день, когда они в упоении разглядывали Москву, лишь единицы из них могли думать об отступлении. Когда подошли музыканты, они чистили свои мундиры и готовились переходить мост через Москву-реку с гордым видом победителей.
Впереди них, как обычно, гарцевал гасконец, известный нам сын трактирщика, разодетый в меха и перья. Однако это был странный, жуткий триумф. В Пруссии флегматичные берлинцы запруживали улицы, чтобы хорошенько разглядеть проходящих мимо людей, разгромивших их армию, а в Варшаве поляки выражали свое ликование восторженными криками. Даже в Мадриде испанцы с почтением взирали на то красочное зрелище, которое представлял собой штаб Бертье. Здесь же, в Москве, никаких зрителей не было вообще. Никаких выражений восторга, никаких ликующих выкриков. Единственными москвичами, вышедшими поглазеть на торжественное вступление Великой армии в город, были заключенные, выпущенные русскими из тюрем при отступлении. Сто пятьдесят вызывающих отвращение, покрытых грязью существ в длинных кожаных рубахах, с безумными глазами и длинными кудлатыми бородами. Несколько преступников пытались стрелять в кавалеристов Мюрата, а когда солдаты начинали их преследовать, убегали и запирались в домах. Мюрат приказал вышибать двери пушечными выстрелами и расстрелял всех, кого только смогли поймать. Однако из подвалов, из-под мостов вылезали все новые и новые чудища, и для того, чтобы переловить их всех, пришлось создавать особые команды. Один из таких преступников, пожилой москвич с длинными седыми волосами и бородой, смело приблизился к тамбурмажору гвардии и попытался ткнуть его вилами. Тот, вне себя от ярости, схватил его и бросил в реку. Однако выловить удалось далеко не всех из числа этого удивительного гарнизона, и скоро стало ясно, что они оставлены с вполне определенной целью. Через час после того, как французы вошли в город, над общественными зданиями начал куриться дымок, и уставшим солдатам пришлось переквалифицироваться в пожарных.
Мортье, назначенный губернатором Москвы, возглавил эти пожарные команды, и под его энергичным руководством пожар, быть может, и удалось бы потушить, если бы не сильный ветер, переносивший искры в кварталы, в которые еще не заглянули поджигатели. Теперь ни энергия, ни бдительность пожарных уже не могли воспрепятствовать появлению новых очагов огня, и вскоре вся территория Кремля была охвачена пожаром. Наполеон вынужден был отдать приказ об эвакуации. Бертье, желая оценить масштабы пожара, влез на стену, но там дул такой сильный ветер, что его чуть было не снесло наземь. Через четыре дня выгорело две трети Москвы.
Непрерывные усилия потушить пожар не мешали ветеранам последовать освященной временем традиции мародерства. Пылающие улицы были усыпаны маленькими группами солдат, тащивших украшенные драгоценными камнями распятия, меха, тюки шелка, серебряные столовые приборы. Солдаты, служившие под началом Массена, Ожеро и Сульта, могли прекрасно оценивать стоимость всех этих вещей. Добросовестный Мортье делал все, чтобы остановить грабежи, и приказал солдатам собирать провиант, но его призыв услышан не был. Каждый бивак вскоре стал напоминать толкучий рынок, территория которого была сплошь завалена коврами, корзинами фарфоровых изделий, картинами и иконами в серебряных окладах. Сколько-то поджигателей было поймано и заколото штыками на месте, но то тут, то там возникали новые пожары. В конце концов гореть уже было нечему, и тогда французы начали систематические поиски в подвалах в надежде найти там что-нибудь более ценное. Пищевые припасы, которые еще можно было спасти, были собраны на полевых складах, и в известном смысле армия питалась неплохо, поскольку в ее распоряжении оказалось громадное количество конфет, сушеных фруктов и токайского вина. Однако хлеба и мяса было найдено очень мало, и ветераны, которым быстро приелись сладости, дрались между собой за каждый кусок того и другого.
Теперь император очутился перед необходимостью принять жизненно важное решение: должна ли армия оставаться в Москве на зиму или же она должна начать отступление, пока русские морозы не сделают этот марш невозможным? Он промедлил еще раз, в течение шести недель ожидая от царя ответа на свои предварительные мирные предложения. Ответа он не получил, и во второй неделе октября стало ясно, что его не будет вообще. 18 октября было принято решение об отступлении, а на следующее утро распространились слухи о том, что Москва будет эвакуирована, и спаленный город заполнился крестьянами из ближайших деревень и евреями, стремящимися
