Петру Гроза - Феодосий Константинович Видрашку
«26 января
Рано утром шагаю по скользкому блестящему снегу, искрящемуся под солнечными лучами. Морозно. Ноздри слипаются. Во дворе тюрьмы нет никого, кроме одного венгра, перешедшего границу ради своей любимой и загнанного сюда по обвинению в шпионаже. Его будят очень рано и заставляют колоть дрова для кухни. Он орудует топором и пытается согревать дыханием онемевшие от мороза пальцы. Пожимаем друг другу руки, но мороз не дает останавливаться надолго, надо двигаться. Он торопится побыстрее наколоть дров, а я бегаю по тюремному двору, измеряя знакомый путь от кухни до кучи мусора, у которой даже запах замерз.
Моя сегодняшняя прогулка — внеочередная, не предусмотренная режимом. В последние дни отношение ко мне изменилось к лучшему. Что-то происходит. Могучие властелины сигуранцы, такие надменные и подозрительные до недавнего времени, сейчас, когда проходят мимо меня, подносят руку к шляпе, а некоторые даже интересуются, как я себя чувствую. Надзиратели то и дело «забывают» запирать двери моей клетки, и я пользуюсь этим, выхожу из камеры с утра пораньше, не дожидаясь разрешения. Но мучает совесть, что у меня по сравнению с моими товарищами по несчастью появилась такая привилегия.
Когда прибывает новая партия заключенных, сопровождаемая мощной охраной церберов из «секретной службы», не реагирую на приказание «все по камерам!». Я поглядываю на эту колонну. Посиневшие лица, изуродованные пытками. За что они их так?! Ведь эти люди не уголовники, не злоумышленники. За что?
Заключенные исчезают в ненасытной пасти Мальмезона, а я снова бегаю из конца в конец двора по морозу, под ясным небом.
Это была самая длинная прогулка с тех пор, как я попал в эту тюрьму. Бегал беспрерывно несколько часов. Поставленные наблюдать за мной солдаты в длинных овчинных тулупах сменились за это время дважды.
Чувствую, что восстановил силы, и возвращаюсь в камеру».
«27 января
Тулиу Горуняну наносит мне новый визит.
Вижу его в третий раз. Начинаю изучать глубже этого человека, которого вначале воспринял с недоверием… Наш мир — соединение восточных хитростей с западным лукавством и расчетом. И здесь, даже имея за плечами опыт целой жизни, сколько ни напрягайся, очень трудно установить, кто перед тобой — враг или друг. Горуняну, конечно, не мой следователь, но как магистрат имеет право посещать тюрьмы, ему всюду открыты ворота, поэтому решил посетить меня на правах «частного» лица, сообщив предварительно об этом, разумеется, представителям «секретной службы» тюрьмы.
У меня сложилось впечатление, будто я с ним уже давно знаком, где-то с ним виделся. По-моему, так же чувствует себя и он. Однако наша беседа протекает очень напряженно, требует и от меня и от него серьезных умственных усилий. «Маршал, — говорит он, — не сомневается в том, что Гроза «большой патриот», но… остаются вещи, которые требуют уточнения, остаются довольно еще сложные процедуры».
Совершенно ясно, что Тулиу Горуняну исполняет старательно и с большой преданностью свою роль в сложнейшем государственном механизме. Он не стремится направлять события или «намечать линию», а просто ограничивается выполнением тончайших функций. В то же время он выполняет эту задачу как человек, отказавшийся стать простым инструментом и потому сохранивший в своем сердце чуточку гуманизма…
Перед уходом ночной гость добавляет:
— Во всяком случае, могу сказать, что вы пользуетесь огромной популярностью. Ежедневно требуют вашего освобождения граждане и целые группы населения во всех провинциях страны… Все подчеркивают место, которое вы занимали в общественной жизни, вашу доброту, принципиальность, смелость и гостеприимство…»
И все же перспектива освобождения Грозы еще неясна. Так ему кажется.
«Вместе с тем земля все же вертится. Я сохраню веру в свою судьбу. Ночной гость исчезает, и от его визита остается только шум задвинутого засова и закрывающегося замка.
Наступает еще одна ночь».
«28 января
Ночью, часа в три, меня будит страшный стук в центральную дверь коридора, она прямо перед моей камерой, и потому я замечаю любое движение в тюрьме. На этот раз происходит снова что-то выходящее из ряда обыкновенных тюремных событий. В коридоре гремят голоса самых жестоких палачей — Дырли и Брашовяну. Особенно старается Дырля. Его кровожадность стала легендарной, и все дрожат, как только эта бестия приходит после полуночи, чтобы увести кого-нибудь в камеру темных «допросов» черного здания на бульваре Паке Протопопеску. Он же привозит оттуда новых заключенных. Я узнаю его по тому, как он захлопывает двери своего автомобиля.
Дырля жесток, Брашовяну криклив. Они оба старается, чтобы их было слышно по всем коридорам, чтобы не давать спать ни единой душе, заточенной в этом скорбном здании. Брашовяну, высокий и резкий, шагает вдоль коридоров, останавливается перед каждой камерой, стучит каблуком в дверь и орет на сонных надзирателей: «Здесь кто у тебя сидит?.. А здесь?.. Этого выведи ко мне!.. Этого переведи!.. Что, не знаешь, кого охраняешь? Ну-ка подойди ко мне, собака!..» Только солдаты шагают в обычном ритме. Они не подчинены инспекторам и смотрят на них с полным равнодушием солдата, видевшего ужасы фронта. Наконец ночной обход заканчивается, и палачи увозят с собой группу арестованных, для того чтобы подвергнуть их новой серии пыток. Среди увезенных и Мирон Беля. Этот молодой и до недавнего времени могучий богатырь стал «фаворитом» инспекторов-палачей. Его каждую ночь увозят, а утром привозят физически сломленным, с провалившимися глазами. Все время содержат под особым присмотром и даже в умывальную приводят в сопровождении двух стражников с отомкнутыми штыками карабинов. Ему удалось шепнуть мне:
— Подвергают ужаснейшим пыткам.
Потом я узнаю посредством условных знаков тюрьмы (короткие фразы знакомых, мгновенные встречи, слова солдат во время раздачи тюремной бурды), что друзей связывают «клубком», надевают на ноги толстые войлочные чулки и бьют по подошвам, потом засовывают в трахею резиновую трубку и раздувают легкие, потом… все такое же. Сильный, крепкий Мирон Беля на днях сорвал веревки, избил четырех комиссаров и разгромил в прах комнату пыток. Но к четырем комиссарам поспешили на помощь другие и колотили Мирона до полной потери сознания. Он лежал на полу в крови, а один из наиболее «гуманных» палачей упрекнул другого:
— Видишь, убил
