Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7

В театре Фиорентино опера уже началась. Я вошел в ложу, где находилась донна Леонильда, и она встретила меня ласковыми словами:

— Дорогой дон Джакомо, вижу вас снова с большим удовольствием.

Она решила, кстати, не обращаться больше ко мне на «ты». Ее соблазнительная физиономия не показалась мне изменившейся, но я не мог объяснить себе появившееся на ней выражение. Леонильда была красива: волосы светло-каштановые, несомненно, своего оттенка, и ее прекрасные черные глаза вопрошали и всматривались во все сразу. Но что меня поражало и что я отметил как совсем для меня новое, — когда она что-то рассказывала, она говорила руками, локтями, плечами и часто подбородком. Ей не хватало ее языка, чтобы объяснить то, что она хотела.

Вернувшись к разговору об эпиграмме Лафонтена, которую, поскольку она была непристойна, я не хотел привести всю целиком, она сказала, что над ней можно только посмеяться. У меня есть кабинет, — сказала мне она, — который герцог мне оклеил китайскими картинками, представляющими множество поз, в которых эти люди занимаются любовью. Мы как-нибудь туда зайдем, и уверяю тебя, что они не оказывают на меня ни малейшего впечатления.

— Это происходит, может быть, от недостатка темперамента, потому что когда я вижу их хорошо нарисованными, они меня захватывают, и я удивляюсь, что, когда вы созерцаете их в компании герцога, вам не приходит желания реализовать некоторые из них.

— Мы испытываем один к другому лишь чувства дружбы.

— Пусть поверит, кто хочет.

— Я могу поклясться, что он мужчина, но не могла бы также поклясться, что он способен дать женщине осязаемые знаки нежности.

— У него есть сын.

— Это правда. Он также может любить, как он говорит, только свою жену.

— Это сказка, потому что вы созданы, чтобы внушать желания, и мужчина, который с вами живет, должен будет убить себя, если эти чувства его не посещают.

— Я очарована, дорогой дон Джакомо, узнать, что ты меня любишь, но, оставаясь в Неаполе лишь на несколько дней, ты легко меня забудешь.

— Будь проклята игра, потому что мы могли бы провести вместе замечательные вечера.

— Мне герцог сказал, что ты проиграл очень по благородному тысячу дукатов. Тебе не везет.

— Не всегда, но когда я играю в тот день, когда я влюбился, я уверен, что проиграю.

— Ты выиграешь этим вечером.

— Это день объяснения в любви, я проиграю опять.

— Тогда не играй.

— Скажут, что я боюсь проиграть, или что у меня нет денег.

— Надеюсь, однако, что ты выиграешь, и что принесешь мне эту новость завтра утром. Ты можешь прийти вместе с герцогом.

Он пришел и спросил, понравилась ли мне опера. Она сама ему ответила, что мы не можем ничего сказать об опере, потому что все время говорили о любви. Она попросила его привести меня к ней завтра, чтобы я мог сообщить ей, что я выиграл. Герцог ответил, что это будет его очередь метать талью, но что он приведет меня утром завтракать с ней, проиграю я или выиграю.

Мы ушли и направились в то же место, где все игроки вместе ожидали моего герцога. Это была компания из двенадцати человек, каждый по очереди метал банк. Они предполагали, что поэтому игра будет ровной. Эта идея меня рассмешила. Нет ничего более трудного, чем установить равенство между игроками.

Герцог де Маталоне занял место, достал свой кошелек и вынул золотом, серебром и банковскими билетами две тысячи дукатов, попросив прощения у компании, что удваивает банк в честь иностранца.

— Я тогда рискну, — сказал я, — тоже двумя тысячами дукатов, и не больше, потому что, как говорят в Венеции, осторожный игрок не должен проиграть больше того, что может заплатить. Каждая из моих марок будет стоить два дуката.

Говоря так, я достаю из кармана десять банковских билетов по сто дукатов и даю их банкёру, который их вчера у меня выиграл. Сражение началось, и менее чем в три часа играя все время на одной карте и со всей возможной осторожностью, я потерял всю свою корзинку. Это был конец. У меня было двадцать пять тысяч дукатов, но я обещал себе, что больше не проиграю, мне было стыдно не сдержать это обещание. Во всю свою жизнь я был всегда чувствителен к убыткам, но всегда достаточно силен, чтобы перенести горе; моя природная веселость фактически удваивалась, потому что усиливалась искусственно. Это давало мне всегда одобрение всей компании и облегчало нахождение новых ресурсов. Я поужинал с превосходным аппетитом, и мой кипящий разум придумывал столько вещей, доставлявших смех, что я смог развеять всю грусть герцога де Маталоне, который был в отчаянии оттого, что выиграл столь большую сумму у иностранца, которого поселил у себя и которого, можно было подумать, принимал только ради его денег. Он был благородный, великолепный, богатый, щедрый и честный человек.

Вернувшись в свой дворец, он не посмел мне сказать, что ему не нужны деньги, что он может предоставить на их выплату столько времени, сколько я хочу; он справедливо опасался задеть мою деликатность, но он не мог удержаться, чтобы не написать мне перед сном записку, в которой говорил, что если мне нужен кредит со счета его банкира, он ответит для меня такой суммой, которая мне может понадобиться. Я ответил, что ощущаю все благородство его поступка, и что когда у меня возникнет необходимость в деньгах, я воспользуюсь его щедрым предложением.

На следующий день я рано утром пошел в его комнату, чтобы его обнять и напомнить, что мы должны идти завтракать к его прекрасной любовнице. Он, как и я, небрежно оделся, и мы отправились пешком к фонтану Медины в красивый дом, где обитал этот ангел.

Она была еще в постели, не совсем раздетая, но уже сидя, приличная, очаровательная, прекрасная как день, в корсете из бумазеи, обшитом широкими лентами розового цвета. Она читала «Софу» элегантного Кребийона-сына. Герцог уселся на кровать у ее ног, в то время как я, без задней мысли, стоял, как остолбеневший, глядя на ее очаровательное лицо, которое я, казалось, уже знал и любил. Это был первый раз, когда я ее хорошо разглядел. Смеясь от того, что видит меня таким растерянным, она сказала мне сесть на маленькое кресло, стоящее у ее изголовья.

Герцог сказал ей, что я очень рад проиграть ему две тысячи дукатов, потому что эта потеря уверяет меня, что она меня любит.

– Каро мио [44] Джакомо, я сожалею, что сказала тебе, что ты выиграешь; ты лучше бы не играл: я бы тебя все равно любила, и у тебя было бы на две тысячи дукатов больше.

— А у меня меньше, — сказал герцог, смеясь.

— Но я выиграю этим вечером, — сказал я ему, — очаровательную Леонильду, если ты окажешь мне сегодня некоторую милость. Без этого я потеряю душу и умру в течение немногих дней в Неаполе.