Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

Наступает сладчайший час творчества — из-под небрежно наваленных фанерок и ученических тетрадей я извлекаю бережно туда засунутую и тщательно замаскированную толстую самодельную тетрадь. Особую. Ту, которая теперь мне в жизни всего дороже. Мою литературную рукопись — да-с, именно литературную! Я пишу роман из африканской жизни — это мое каждодневное путешествие в Сахару и Конго прямо из сибирского барака смертников. Фантастическое и блестящее путешествие, невидимое бегство на волю прямо под носом у грозного начальства и стрелков на вышках! Оно дает мне волю и силу жить, в этот заветный час я чувствую себя человеком, силой духа попирающим нечеловеческие условия своего существования. Это час смелого вызова судьбе, и час победы над ней. Чтобы Буся, Петька и дядя Вася не догадались, я небрежно посвистываю и курю, и стучу фанерками, а на самом деле бисерным почерком заполняю положенные на каждый день четыре драгоценные страницы — больше нет бумаги и чернил, надо все экономить и писать без исправлений, набело. И это не все. Есть у меня наслаждение поострее: помимо романа я еще пишу и мемуары — записки о виденном и пережитом в сталинских лагерях. Бумаги мало, нужно записывать самое главное — не о дырявых валенках и гнилой картошке, а о заключенных сталинского времени, моих соотечественниках и сверстниках, о советских людях, многих из которых я считаю героями. О нашем времени — трудном, жестоком и великолепном, возвышающем обыденное до уровня героического.

Я знаю, что за это мне может крепенько влететь — новый срок и год штрафного лагеря в Искитиме означал бы при моей теперешней слабости и истощении мучительную смерть… Но… Игра с опасностью захватывает, а глубокое убеждение в исторической ценности таких свидетельских показаний придает силы. «Будь что будет!» — шепчу я и, искоса взглянув на дверь, достаю эту вторую сверхсекретную и драгоценную тетрадь: в ней я начал писать о Норильском лагере, из которого прибыл в Сиблаг в 1940 году. Я пишу героическую поэму в прозе, гимн живым и павшим борцам. Дядя Вася прилег вздремнуть, Петька таскает из бани вымытых новичков, Буся ушел рыскать по зоне в поисках еды и любви: кухня и женский барак — это обычные цели его налетов, и не случайно я утром заприметил у него в карманах четыре морковки. У меня в голове план сегодняшней записи продуман до мельчайших подробностей, я творю, когда занят другим, а сейчас лишь побыстрее записываю. Работа идет плавно и гладко.

К сожалению, наслаждение длится недолго: положенное записано, и тетради опять спрятаны. Но какое сильное чувство, ах, какое чувство меня охватывает: я встаю бодрый и сильный, — ничего, мы еще подержимся и повоюем…

Пока я творю — я человек! А пока я человек — я борец!

Потирая руки от нахлынувшей радости жизни, я выхожу из кабинки.

Перед бараком на скамейке сидит наша интеллектуальная элита, цвет и лучшие люди барака: бывший комдив Первой конной Майстрах, бывший посол в Бухаресте Островский, бывший секретарь посольства в Праге Щеглов и бывший командир подводной лодки Абашидзе — разные люди по возрасту и национальности, теперь вдруг ставшие очень похожими Друг на друга: у всех в глазах голод и вместе с тем страстное желание превозмочь унизительную животную тоску. Майстрах, Щеглов и Островский опирались на клюшки, но еще ходили — у них была сухая форма; Абашидзе отек и задыхался, друзья водили его под руки. Все сидели и спокойно беседовали так, как если бы это было в ялтинском парке, хотя, как врач и голодающий, я понимал, чего им стоит такая выдержка. Я знал, что на этой скамеечке передо мной отдыхали Бессмертные, и внешне такая спокойная беседа на отвлеченные темы — это их победный пир!

Подпершись клюшкой, чтобы не слететь на землю, и от слабости клюя носом, Майстрах говорил:

— На этом я и заканчиваю свои комментарии к последней сводке Совинформбюро. Сегодня в клубе концерт, и после него начальник КВЧ даст мне газету минут на десять. Там, у карты, мы встретимся и еще раз обсудим положение на фронтах. Но уже бесспорно: инициатива в наших руках, окружение и взятие Москвы немцам не удалось так же, как и захват Ленинграда. Это наши первые исторические победы, товарищи! Немцы, всегда учившие генштабистов всего мира, что наступать надо похожим на острие пирамиды концентрированным ударом в сердце врага, наделе осуществили противоположное — рассыпали свои силы от моря до моря, от страны к стране, разделили свое внимание между второстепенным и потеряли главное. В этом залог нашей конечной победы. В должное время мы займем Берлин.

Старый командир выпятил тощую грудь. Голос его приобрел металлическую твердость. На остром носу повисла капля.

— Все дело в сроках войны, Борис Владимирович, — задумчиво возразил Абашидзе. — Мы одна страна, хотя и огромная. У Гитлера — Европа. Его тыл обладает несравненно большим промышленным потенциалом. Затяжная война на износ нам невыгодна, она нам не под силу. Она… — Но Островский поднял сморщенное, как печеное яблочко, бескровное лицо: от внутреннего волнения он даже порозовел.

— Георгий Давыдович, простите, но Европа, Германия и Советский Союз — не изолированный мирок, а лишь часть большого мира. Немцы выиграли франко-прусскую войну потому, что Германии тогда еще не существовало и мир не знал таящейся в ней угрозы. Немецкие государства объединились, угроза стала очевидной, и мир не позволил Германии выиграть первую мировую войну. Немцы хорошие бойцы, но плохие дипломаты, и эту войну они тоже проиграют: она задумана на ложных предпосылках. Поймите: это главное! Поражение — исторический удел Гитлера, война на износ — это как раз то, что его прикончит: Германия и Европа означают меньше, чем наш Союз, Америка и весь мир. Наш тыл сильнее. Мы…

Островский поперхнулся и осел: такая речь голодному не под силу. Он вдруг побледнел и схватился за сердце.

— Что с вами? — ворчливо проговорил Щеглов. — Мы, мы… Молчали бы лучше, Миша. Мы — это советские люди в скотском загоне. Полудохлое барахло.

— Ну и что же, Щеглов? — вызывающе повернулся к нему Абашидзе.

— А то, что до победы никто из нас не доживет!

— Ну и что же? — упрямо повторил грузин. — Доживут другие! Важно, кто именно победит в борьбе — Союз или Германия, или еще точнее: коммунизм или фашизм? Вот историческая задача мировой схватки. А потом, где-то на десятом месте, поставлен и разрешится вопрос, что будет с нами, каково место миллионов советских заключенных в нашей победе или поражении. Я считаю, что если победит Гитлер, то нашему народу крышка, всему советскому народу. С ним погибнем и мы: эсэсовцы нас перестреляют с вышек, не открывая ворот, — мы нежелательный довесок в двадцать миллионов несгибаемых и неподкупных патриотов. А если победит Сталин? Тогда руки у него будут свободны: он тихонько передушит нас и примется за новую охоту на людей — его режим зашел так далеко, что возврат к ленинской разумной демократии невозможен. Дело пойдет об удержании в руках власти, а вместе с ней и головы на плечах. Все эти берии, маленковы и прочие не удержатся без всевозрастающего террора. Я прав?