Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

Между тем одни новички потеснее рассаживаются на скамье, остальные на полу, потому что грязных скамеек не хватает, а на чистые их посадить нельзя — чистые у нас ставятся во время обеда под бочки с едой.

Докуривши закрутку, я бодро приступаю к делу.

— Ну-с, начинаем! — Я беру чисто-начисто выскобленную фанерку и огрызок карандаша; фанерок передо мной — целая горка, она здесь заменяет стопку бумаги. — Встаньте, больной! Подойдите ближе! Скажите фамилию, имя и отчество и данные. Да не волнуйтесь! Спокойней! Спокойней!

Медленно, неуверенно, кряхтя и дрожа, со скамьи поднимается высокий, тощий старик. На нем картинно развиваются лохмотья, показывающие, что это человек из инвалидной бригады, рабочее обмундирование у него отобрано. Кожа на его лице потемнела от грязи, отросшая седая щетина на лице и голове кажется снежно-белой. Старик — иконописный великомученик. Он силится что-то сказать, но не может. И вдруг начинает рыдать.

— Не волнуйтесь! Это не помогает делу! Спокойней! На что вы жалуетесь? Петька, внимание! Давайте свои данные!

Старик делает два шага ко мне, широко вскидывает длинные руки, с которых свисают грязные лоскуты рубахи, и, рыдая, смотрит на меня огромными, полными ужаса, глазами. Потом начинает покачиваться в мою сторону. Он стоит, как журавль, расправивший крылья, чтобы улететь, или как Христос, сошедший к людям с креста ради последнего, еще не сказанного слова. На всякий случай я прикрываюсь рукой.

— Петька, держи его за плечи! Ну, в чем дело?

— По… поо… оо… нос…

И глотая текущие по лицу слезы, старик начинает давать данные, нечто вроде визитной карточки заключенного — фамилию, имя, отчество, год и место рождения, статью, срок, начало и конец срока. Я скребу огрызком по фанере, а Петька уже дал старику хлебнуть теплого сладкого чая из котелка и повел на нары, крепко обнявши за талию. Потом докладывает:

— Я ему под голову кирпич засунул вместо подушки, больше из белья у нас ничего нет. Матраса не дал — враз обгадит, а стирка у нас почитай через месяц. Он загнется в неделю, а кому потом приятно лежать на таком матрасе?

Новички равнодушно кивают головами. Петька им разъясняет:

— Я уж знаю, — раз ложится с поносом, значит не жилец и начальничку свой срок задолжает. Психи, которые высохли, те тянут дольше. Вот, получайте такого, доктор!

Он подтаскивает к столу другой серый скелет, увешанный лохмотьями. Очень спокойный. Даже слишком: с одного взгляда мне все ясно, и я заранее вздыхаю.

— Фамилия?

— А?

— Не акай. Фамилия, спрашиваю.

— Чего?

— Говорю, как фамилия? Ты что, оглох, миляга?

У меня начинают чесаться то нос, то затылок. Я перебираю ногами и двигаю свой табурет. Наконец успокаиваюсь.

— Ладно. Фамилия?

— Чья?

— Не моя же! Я свою знаю. Как фамилия?

— А?

Я вытираю со лба пот. Петька сочувственно кивает головой:

— Тяжелый случай! Тут одно фамилие не вытянешь, а все данные в законном наборе? На час работы! Дать ему по роже для ускорения?

— Нельзя. Он больной. Поставь на табурет.

Это изобретенный мной диагностический прием — «проба на адинамию». Петька легко ставит иссохшего человека на табурет.

— Слезай! Слышишь? Слезай сейчас же! — нарочито громко и грозно командую я.

Больной меня понял, но не знает, как выполнить требование. Он растерянно топчется на невысоком табурете, трясет лохмотьями и пристально вглядывается в пол, вымытый хлорной известью и потом еще выскобленный стеклом — пол тускло светится, как свежеснесенное яичко, и кажется полупрозрачным. Но до него сорок сантиметров! Пропасть, которая пугает своей непонятной глубиной… Больной просто не может сообразить, что нужно сделать, чтобы слезть вниз: он балансирует вытянутыми руками и, наконец, равнодушно замирает и стоит на табурете, не шевелясь и полузакрыв глаза, изображая собой живой памятник Голоду.

— Очумел законно, деменция с адинамией, — поясняет Петька сидящим на полу новичкам, пока я делаю себе заметки. — Но раз высушен, значит еще поживет. И как он раньше к нам не попал? Завалялся в бригаде ослабленных, што-ли? Тута бригадир виноватый, да, доктор? Этому и наши котлеты не помогут — нет ворсы в кишках, поняли, ребята? Я на «трех де» насобачился до ужаса — диагноз ставлю с ходу!

И так они ползут один за другим. Их не много, но добиться ответов на вопросы невозможно, здесь терапевт находится в положении педиатра или психиатра — ему нужно думать самому и понимать больного без слов. Но иногда попадаются и более редкие случаи.

— У отечника, которого вы, доктор, давеча сами притащили с помойки, температура 39,8, - докладывает Буся. — Он наш, барачный. Лежит на нарах.

— Петька, ты его хоть обтер?

— Да как сказать? Смотреть можно. Выдержите!

Мы втроем находим место и лезем на нары. Темно. Запах такой острый, что режет в носу, как ножом. «Да, это, брат, не уборная, здеся не будешь прохлаждаться!» — бормочет Петька и начинает ворочать человека, похожего на стокилограммовый бурдюк с водой, одетый в мокрое, скользкое тряпье. Буся светит коптилкой. Я разгребаю трубочкой тряпье и ныряю туда лицом. В легких у больного сравнительно чисто. Сердце работает ускоренно, но ритмично. Живот вздут — безболезненный. В чем же дело? Вчетвером мы вытаскиваем больного в проход и потом несем в мою кабинку. Я шпателем раскрываю рот и нахожу на нижней десне справа небольшое черное пятнышко, от которого по внутренней поверхности щеки к углу рта поползло бурое ответвление.

— Нома? — в один голос говорят "мои ассистенты.

— Да. Водяной рак. Направлять его к Таировой уже нет смысла. Жалко — молодой парень. Несите его к Святославу Ильичу — пусть попробует хирургическое лечение. Там его хоть вымоют как следует…

— Это Ян Суркиньш. Инженер-строитель из Риги. Мы ехали в одном этапе, — поясняет Буся и добавляет: а дома, небось, ждут… Помойная смерть — страшное дело!

Серые тени по очереди, кряхтя, поднимаются с пола и ковыляют к моему столу. Еще один… Еще… Последним, едва передвигая слонообразные ноги, тяжело переваливается человек неопределенного возраста. Из оборванных рукавов торчат тощие руки. Больной вяло бубнит положенные данные, сам ставит себе диагноз «голодный понос» и собирается ползти вон.

— Куда же вы?

С искаженным лицом больной молча показывает себе на ноги. И тут только мы понимаем несоответствие между руками и ногами: он худ до предела, но зимние ватные штаны туго перетянуты у щиколоток и на поясе и до верху наполнены жижей. Она течет из него беспрерывно, штаны под ее давлением раздуты в виде двух стеганых баллонов, и сквозь мелкие дырочки здесь и там текут мутные слезы.