Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

— А то, что до победы никто из нас не доживет!

— Ну и что же? — упрямо повторил грузин. — Доживут другие! Важно, кто именно победит в борьбе — Союз или Германия, или еще точнее: коммунизм или фашизм? Вот историческая задача мировой схватки. А потом, где-то на десятом месте, поставлен и разрешится вопрос, что будет с нами, каково место миллионов советских заключенных в нашей победе или поражении. Я считаю, что если победит Гитлер, то нашему народу крышка, всему советскому народу. С ним погибнем и мы: эсэсовцы нас перестреляют с вышек, не открывая ворот, — мы нежелательный довесок в двадцать миллионов несгибаемых и неподкупных патриотов. А если победит Сталин? Тогда руки у него будут свободны: он тихонько передушит нас и примется за новую охоту на людей — его режим зашел так далеко, что возврат к ленинской разумной демократии невозможен. Дело пойдет об удержании в руках власти, а вместе с ней и головы на плечах. Все эти берии, маленковы и прочие не удержатся без всевозрастающего террора. Я прав?

Все разом открыли рты для ответа.

— Нет, — опередил всех Островский. — Мы победим, а наша победа означает поход в Европу миллионов одураченных Сталиным людей. Они понюхают там воздух, и эта замурованная от остального мира тирания рухнет. После первой отечественной войны совершенно закономерно и неотвратимо пришли декабристы из Парижа на Сенатскую площадь в Петербурге, а после второй отечественной будут Красная площадь в Москве и коммунисты, вернувшиеся из Берлина! Будут, товарищи, обязательно будут!

— Победа на фронте — наша победа! — вмешался я. — Наша армия освободит заключенных во всех лагерях мира: живые пойдут по домам, а мертвые останутся на полях немых сражений! Мы выйдем за ворота, перешагнув через их тела!

Все вздохнули и задумались.

— Я боюсь за судьбу этих победителей на Красной площади, — снова начал Абашидзе. — Сосо Джугашвили — это психически и нравственно неполноценный человек. Откуда я это знаю? По людям, которых он выбирает себе в помощники. Пример: Берия — мелкий уголовник, пролезший в милиционеры, потом в чекисты. Для чего? Для своих личных целей, для преступлений во все более крупных размерах: ему нужна власть, чтобы убирать из жизни всех, знающих сегодня его вчерашние мерзости. Только такие нравственные уроды годятся Сосо Джугашвили для осуществления своих планов, а в этих планах главное — опять все те же задачи удержания в руках власти: члены клики борятся каждый за себя и все вместе — за свой режим. Такие люди обведут вокруг пальца ослепленных победой героев, рассеют их и перебьют по одиночке. Решающим историческим моментом явится демобилизация. Если Сталину она удастся, то…

Абашидзе вдруг качнулся и как бы в шутку сполз со скамейки на траву. Поднял голову и засмеялся.

— Ну вот, приехал! Поднимайтесь, Георгий! — сказал я, поддерживая его за плечи. — Поднимайте его, товарищи! Ну, раз-два, взяли! Раз-два, взяли! Ну, ну… еще… Поднимайте за пояс, Островский! Ф-фу, и тяжел же ты, подводник! Идите все полежать! Объявляю заседание закрытым!

Все поднялись и, поддерживая друг друга, поплелись в барак.

Когда хочется есть, то время тянется нестерпимо долго: мучаешься, мучаешься, и будто все еще утро! Но время не стоит на месте даже при голоде. Скоро обед.

Дядя Вася, опустив руки по швам и расправив плечи, как когда-то в гвардейском полку, докладывает:

— Водовозы развезли воду во все три больницы, морг и к нам. Можно посылать их за добавочным супом?

Четыре водовоза мигом приносят с больничной кухни суп в десятилитровом бочонке. Густые постные щи хорошо сварены из свежих овощей с больничной плантации, овощи чисто вымыты, мелко накрошены и проварены в тщательно вымытом котле, а затем заправлены растительным маслом: пряный запах здоровой пищи режет ноздри, как и барачная вонь. Четверо выздоравливающих больных, с рассвета таскавших водовозную бочку на себе, впрягшись в оглобли как лошади, поставили бочонок на траве, сели вокруг под завистливыми взглядами больных, выползших из барака, и дружно ударили ложками. Раздался лошадиный хруст, прошло несколько минут, и бочонок опустел. Едоков бросило в пот. Они вынули кисеты, но скрутить курево не смогли от утомления — потянуло на сон. Тут же, не вставая, под нежарким осенним солнышком все четверо откинулись назад, на спины, и заснули, предварительно развязав на животах веревочки. Только один, уже засыпая, успел сердито пробурчать:

— Работу требують, гады, а не кормлють…

Эта четверка будет жить! Петька уносит бочонок и ложки и отдает их дневальному. Тот сливает юшку из бочонка в миску, а из миски себе в рот и принимается за мойку — скоро нужно будет идти за обедом. А я с Петькой бегу в быстрый обход зоны, на ловлю «своих».

В женском рабочем бараке мы натыкаемся на расправу Мишки Удалого с отказчицами от работы, старушкам и-монашками. Они сидят кружком на верхних нарах и тихо тянут псалмы. Мишка толкает их ногой в спины, отказчицы не сопротивляются, но продолжают сидеть и петь. При каждом толчке пение делается громче:

— И ввергни нечестивцев в геенну огненную… — тянут монашки.

— Доктор, ты их освободил? — кричит мне Мишка.

— Нет!

— Я ж им говорю, падлам! Но бесполезно! В последний раз спрашиваю: идете на работу? В тепло? Латать барахло?

— Работать на бесовскую силу бог не велит! — мягко улыбаются монашки и ясными глазами глядят на нарядчика снизу вверх.

Это фанатички. Они чувствуют себя здесь как первые христиане на арене языческого цирка и готовы с радостью принять мученичество.

— Ух, звери! — рычит Мишка и вместе с дневальной по кличке Швабра поднимает легоньких, как перышки, старушек, раскачивает и прямо сверху швыряет на пол. Те шлепаются плашмя и не поднимаются. Пение смолкает. Двое больных — одна с флюсом, другая с ушибом ноги, — равнодушно занимаются своим делом — кроят новую кофту из старых мужских брюк. Забежавшая на минутку из штаба высокая статная женщина стоит у окна, задумчиво играет с котенком и кормит его с пальца сливочным маслом. У меня рот начинает наполняться слюной. «Сволочь!» — думаю я и отворачиваюсь. Мы бежим дальше

Если сильный здоровый человек вдруг начинает голодать, то есть прекращает принимать еду, то голодание приобретает у него другие формы, и он может умереть недель через пять без признаков общего разрушения организма медленным истощением. В лагере голодающих в таком прямом смысле не было, здесь люди понемногу кормились и все же тысячами умирали не от голода, а от белковой недостаточности и от глубочайших дистрофических изменений всех систем организма. Если начать правильно кормить голодного, то он быстро возвращается к норме; но здоровье наших лагерников сорок второго года восстановить в большинстве случаев оказывалось невозможным — изменения у всех зашли слишком далеко. Пробегая по баракам, я с первого взгляда мог определить, дошел человек до роковой черты или нет: если на лице у него напряжение и тревога, если он лихорадочно ищет еду и ест только съестное, которое удалось добыть, то он еще по эту сторону, он в ведении Таировой; но если он безразличен и вял и ест уже то, чего есть нельзя — значит он на той стороне, он мой. Однако на этот раз безразличных и вялых мы не видим, все освобожденные от работы суетятся у плиток, на которых что-то варится или печется, упавших на цветочные клумбы нет, мертвых тоже. Мы поворачиваем к себе. И все-таки на помойке обнаруживаем лежащего человека. Он жив и сразу открывает глаза от ватки с нашатырным спиртом.