Ирвинг Стоун - Происхождение

Хотя его собственный том "Отчета о путешествиях кораблей его величества "Адвенчер" и "Бигль" официально должен был появиться лишь летом, Дарвин захватил с собой несколько недавно переплетенных экземпляров, чтобы раздать их родным в Мэре и Маунте. Занятый чтением, Джозайя Веджвуд целых три дня почти ни с кем не разговаривал.

– Вам, дядя Джоз, мой "Дневник" наверняка показался стоящим, – заметил Чарлз. – Ведь ради того, чтобы я мог совершить это путешествие, вы поставили на карту свою давнишнюю дружбу с отцом.

Джозайя с усилием приподнялся с обитого кожей стула и положил руку Чарлзу на плечо.

– Я знал, что на несколько лет лишаю Эмму возможности выйти замуж. Но я решил, что путешествие поможет тебе стать на правильный путь. Так оно и случилось. Что это, судьба? Господня воля?

Через две недели, в середине мая, они заехали в Шрусбери. Доктор Роберт Дарвин осмотрел сына, который по-прежнему плохо себя чувствовал, и пришел к такому весьма правдоподобно звучащему заключению:

– Я полагаю, ты перетрудился во время плавания, и последствия этого сказываются теперь. Твою нагрузку за минувшие пять лет можно было бы приравнять к двадцати годам жизни в Англии. Поэтому сейчас тебе не следует чересчур утруждать свой мозг.

Ночью, когда Эмма спала и слышно было ее тихое дыхание, он начал перебирать в уме возможные причины недомогания. За все пять лет путешествия он болел всего трижды или четырежды – наиболее серьезно в Вальпараисо, после того как выпил неразбавленное индейское виски. Принимая во внимание, сколько раз ему приходилось пить солоноватую воду, есть непривычную пищу туземцев, быть укушенным насекомыми, у него не было оснований жаловаться на свое здоровье. Откуда же, ни с того ни с сего, теперь эта болезнь? Ведь работа только прибавляет ему сил.

"Вряд ли отец прав, что это усталость повлияла на мои мозги, пробормотал он вслух. – На "Бигле" у меня было предостаточно дней для отдыха и расслабления, когда я загорал на палубе или валялся с книжкой на диване у Фицроя. После возвращения, в Кембридже, несколько месяцев подряд я чувствовал себя здоровым как никогда. Да и на Грейт Мальборо-стрит тоже… до первого приступа болезни в сентябре 1837 года. Чем я тогда был занят?"

Он осторожно поднялся, чтобы не потревожить Эмму, и, спустившись по лестнице в библиотеку, зажег в теплом, душном помещении лампу. При ее свете он попытался восстановить в памяти все события того времени: работа над "Дневником", два доклада, подготовленные им для Геологического общества, один о кораллах, другой об ископаемых млекопитающих, хлопоты в связи с правительственной дотацией на печатание книг по зоологии.

Затем он начал записную книжку о происхождении видов, пытаясь как-то привести в порядок те мысли, которые вызвали в нем галапагосские черепахи, вьюрки с четырех различных островов архипелага и остатки скелетов южноамериканских ископаемых, обнаруженных им на Пунта-Альте. Ведение этих записей захватывал(r), но и каким-то странным образом изматывало его, притом куда больше, чем прежняя работа. Его геологические выводы основывались главным образом на наблюдениях: даже его противоречившая взглядам Лайеля радикальная теория роста коралловых атоллов и та опиралась на факты, в которых он сам удостоверился. Но, начав размышления над тем, как рождаются, приспосабливаются, вымирают или, наоборот, процветают виды, он ступил на зыбкую почву, где в любой миг можно было увязнуть по самые уши. Здесь были одни предположения, догадки, рассуждения, гипотезы. Он нашел рукоятку, но, увы, без молотка, – верного "старого Тора", с помощью которого можно было добывать образцы – только на сей раз не геологической, а биологической породы. Кроме того, он занимался проблемами и ответами на вопросы, считавшиеся божественным откровением.

Чарлз не спеша потягивал холодный лимонад, раздобытый им в подвале.

– Но я же никогда не предполагал ни публиковать свои размышления, ни делиться ими с кем-либо, кроме Лайеля, который не станет отвергать моих поисков. В сущности, для меня это было всего лишь упражнением, чтобы прояснить собственные мысли.

Он поднялся по широкой лестнице и свернул налево, в спальню. Но сон все не приходил. Он продолжал размышлять над непонятным феноменом.

Неожиданно он понял, в чем дело, и почувствовал безмерное облегчение. – "Ну конечно же! Мое нездоровье ничего общего не имеет с четырьмя записными книжками о видах. Ведь к ним я обращаюсь лишь тогда, когда окончательно вымотаюсь после занятий другой работой. И записи в своих книжках я начинаю делать только после того, как геология и зоология мне осточертевают. Мои записные книжки – это мое спасение!"

С этой мыслью он крепко уенул. Теплым и благоуханным майским утром он проснулся освеженный и бодрый. Когда Эмма вышла из ванной комнаты, он объявил:

– Дорогая, я абсолютно здоров и горю нетерпением скорее возвратиться в Лондон и засесть за работу.

– Я так за тебя рада, Чарлз, родной мой! Мы ведь все ужасно за тебя беспокоились.

Прощание было шумным. Чарлз обещал домашним, что снова приедет в августе или сентябре.

На следующий день, проходя по Трафальгарской площади, Чарлз увидел лицо, показавшееся ему знакомым. Он остановился, воскликнув: :

– Доктор Роберт Маккормик! Мы же не виделись с тех самых пор, как по болезни вас списали на берег в Рио-де-Жанейро. Это уже почти семь лет! Да, с вами ли тот серый попугай, которого вы собирались взять с собой в Англию?

– Чарлз Дарвин! Ну и память же у вас! Он со мной, этот чертов попугай, и болтает как заводной. Разрешите представить вам Джозефа Гукера. Он едет помощником врача на корабле ее величества "Эребусе". Нас снаряжают для исследования Антарктики. – Лицо Маккормика расплылось в победоносной улыбке. – На этот раз судовым натуралистом назначили меня.

– Во время нашей экспедиции, доктор, холодный климат для вас был спасением, а тропики вы переносили с трудом, – отвечал Чарлз.

Он обернулся к Джозефу Гукеру, приятному на вид молодому человеку лет двадцати двух в очках в стальной оправе, слегка увеличивавших его и без того большие живые карие глаза.

– На "Эребусе" вы будете еще и помощником натуралиста?

– Нет, мистер Дарвин, ботаником. Надеюсь, четыре года плавания сослужат мне хорошую службу. Я ведь намерен продолжать дело отца, профессора ботаники в университете Глазго.

– Тогда вы, значит, знакомы с работой моего хорошего друга профессора Джона Генсло?

– Естественно. И с работой Чарлза Дарвина тоже.

– С моей? Но каким образом? Я же еще почти ничего не публиковал?

– Мне удалось прочесть в гранках ваш "Дневник". Их послал Чарлз Лайель в Киннорди моему отцу. А тот дал их мне, поскольку заботится о моем будущем как натуралиста. Я как раз готовился тогда к получению диплома врача в университете Глазго, времени у меня было в обрез, и на ночь я клал листы вашей книги под подушку, чтобы, проснувшись, иметь возможность почитать перед тем, как надо будет вставать. Она произвела на меня огромное впечатление и… вместе с тем повергла в уныние. Я увидел, что натуралист, который захотел бы следовать по вашим стопам, должен отвечать великому множеству требований – и к его умственным, и к физическим качествам. Во всяком случае, вы укрепили во мне желание попутешествовать и понаблюдать.