Слабак - Джонатан Уэллс
Когда семинар дошёл до идеи Аристотеля о перводвигателе в «Метафизике», дискуссия завязалась вокруг того, каким тот должен быть.
– Мы всё слишком усложняем! Стоп! – приказал доктор Кляйн с тяжёлым немецким акцентом, от которого буква “w” звучала как “v”.
– Представьте себе красивую женщину, – продолжил он. – Скажем, Венеру Боттичелли, стоящую обнажённой. Но только она не на раковине моллюска. Она внутри этого шкафа.
Кляйн указал своим артритным указательным пальцем на большой шкаф, заполненный книгами.
– А теперь мы открываем дверцы, видим её… и не можем удержаться! Не в силах остановить себя и потому тянемся к ней, хотим её. Мы идём к ней, как будто она – солнце. Это и есть перводвигатель. Он – как желание.
Преподаватель закончил свой спич – и, казалось, все, кроме меня, посмотрели на шкаф. Как будто идея выглядела потрясающе очевидной.
Когда занятие закончилось и мы спускались по лестнице, девушка, шедшая рядом со мной (её звали Дафни), спросила, могу ли я объяснить ей ход дискуссии. Я наблюдал за Дафни с первого вечера. Может, потому что, как и я, она почти никогда не говорила на занятиях. Даже нашёл её в студенческом справочнике и узнал, что она приехала из Нью-Йорка. Хотя это всё, что я узнал. Дафни носила прямую коричневую чёлку, качавшуюся перед глазами, как хлопковый занавес. Была высокой и костлявой, носила плиссированные юбки до колена, толстые чулки и свитеры, хотя на улице ещё стояла тёплая погода. Когда говорила, то наклоняла голову в сторону, как будто под другим углом ей удобнее вступать в беседу. У неё были большие карие глаза и густые брови. А щёки выглядели так, будто она прикусила их изнутри.
– Мы узнали, что желание и перводвигатель – это одно и то же, – предположил я.
– А ты думаешь, теория о перводвигателе вообще применима к девушкам? – удивилась Дафни.
Я не отвечал примерно минуту, потому что не имел ни малейшего понятия, что следует сказать.
– А разве теория не гендерно-нейтральна? – нашёлся я наконец.
– Нет, эта идея про Венеру для меня совершенно не работает, – произнесла она. – Когда думаю, что мальчик симпатичный, я не иду к нему, как к солнцу. Это чисто мужская идея. Я же только жду и разнюхиваю всё о нём.
Видя, что я молчу, она продолжала.
– Притаиться, вожделея – вот так это называю. Скажем, он случайно наткнётся на меня и подумает, что нашёл меня сам. Кто же в таком случае «перводвигатель»? – спросила она хриплым голосом.
– Думаю, следует спросить доктора Кляйна. Но не уверен, что тот сможет понять это именно с женской точки зрения.
– Неважно, – парировала она. – Пожалуй, не рискну позориться. Думаю, смогу разобраться с этим самостоятельно.
Инстинктивно мы вместе пошли к «Литтл кампус».
– Мой папа занимается рекламой, – поделилась она. – И его понимание успеха… Точнее, единственное понимание успеха, что он когда-либо упоминал при мне, – заключается в том, чтобы не иметь слишком много кроватей и матрасов.
– Что это значит? У него бессонница? – не понял я.
Она улыбнулась.
– Нет, совсем нет. Он вечно отрубается и храпит. Но думает, что кровати строят против нас смертоносные козни. Мол, они баюкают, чтобы мы бездействовали. После того как он осознал, что мы живём в квартире, в которой четыре спальни, и в каждой из них матрасы и кровати, а нас в доме только трое – он ходил подавленным несколько недель. И даже пропускал работу.
– Очень странно, – пожал я плечами. – И как думаешь, что именно олицетворяют кровати для твоего папы? Мягкость? Попустительство? Чрезмерное желание? Может, немощь?
– Нет, дело не в этом, – начала объяснять она. – Думаю, что мягкие матрасы дают ему ложное чувство стабильности. Как будто он уже стал буржуа. Кровати – символ незаинтересованности в реальном мире на грани выживания.
Я задумался: действительно ли наша встреча на лестнице была случайной? Может быть, она подстерегала меня? Но наверняка она не считала меня привлекательным, не так ли? Моё повышенное внимание к своему весу и росту не позволяло мне поверить в то, что кто-то может видеть во мне что-то, кроме тяжёлого случая, объекта для жалости. Неслучайно я обычно представлял себя висящим на турнике в гардеробной, отчаянно пытающимся подтянуться ещё раз.
Я осознал, что Дафни являлась воплощением того самого «перводвигателя». Она сразу же привлекла меня: голос, пропитанный табаком, тяжёлая одежда, контрастирующая с её живыми глазами и взглядами искоса. Впрочем, влечение как таковое не было для меня в новинку. Я ведь раньше чувствовал влечение и к Ингрид, и к Натали. Но с Дафни – без определённого предварительного контракта, как случалось с прежними моими женщинами, – я даже не представлял, каким образом преодолеть пространство между нами. Её тело казалось изолированным, защищённым невидимой нейтральной зоной. Поначалу расстояние между нами казалось ничтожным, но как только я осознал его, его оказалось и не измерить. Оно стало буквально океаническим.
Где же тот простой магнетизм, притянувший меня к Натали? Где та жажда внимания, охватившая меня в Мадриде? Если бы я мог обнаружить и мобилизовать любой из этих инстинктов, тогда смог бы и подтолкнуть себя к Дафни. В мыслях я не раз тянулся к ней, но моя рука упорно не двигалась в её направлении. Моё тело казалось врагом моего разума.
– Где ты учился до этого? – поинтересовалась она.
– Много где. А ты?
– Ходила в одну и ту же школу на Манхэттене в течение двенадцати лет. Мне не поверили, когда я завила, что хочу поступать только сюда, – начала рассказывать Дафни.
Она сидела напротив меня в той же секции, где сидел Пэт, упиваясь до беспамятства. Её высокий лоб был похож на светоотражатель, а рука лежала на столе, но я не мог заставить себя дотронуться до неё. Поэтому даже ухватил себя за бедро сквозь карман, крепко сжав его, надеясь, что щипок выведет меня из паралича.
– А куда, по их мнению, стоило пойти учиться? – поспешил я перевести разговор, когда почувствовал обрушившийся внутри целый шквал доводов против себя самого, становящихся всё громче и напряжённее.
– В Уэлсли или Смит, или куда-то в таком роде. Но не хотелось в такое старомодное место. Здесь всё по-другому, как будто на другой стороне. Я нашла это место сама. В моей школе о нём хоть и слышали, но никто – даже из их знакомых! – никогда не учился здесь раньше, – гордо произнесла она.
Я едва
