Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата… - Геннадий Владимирович Старостенко
Гронский переспрашивает Аркус: а что, и в самом деле могли убить, или это она фигурально? Она отвечает: «Его бы, конечно, не убили, но вполне могли затравить… Но в нашем случае нам не важен был коммерческий успех, нам было нужно, чтобы картину не уничтожили ненавистью и дали ей возможность выйти на экран. Я позвонила двадцати самым влиятельным критикам нашей страны и сказала им, что фильм Балабанова – это бомба. Его страшно выпускать, и поэтому я хочу собрать самых умных критиков, которым он точно понравится. Мне было важно для начала запустить мнение авторитетных людей. Приехали двадцать человек, где каждый точно знал про себя, что он самый умный…»
В этом экстракте фиксируем главное: Любовь Аркус – как раз из тех критиков, кто не просто влиятелен, а очень влиятелен. И киновед, и организатор кинопроцесса. Маркетмейкер с политической сверхзадачей. По ее зову является «группа захвата», лучшие из лучших – хранители грааля «правильного кино». Двадцать человек. Как в голливудских боевиках. Голливудом отдает и фраза – «каждый знал про себя, что он самый умный». (Любой из них настолько признан и силен, что способен, вероятно, испепелить и мою книжку двумя-тремя язвительными комментариями. Не исключаю, впрочем, что все обойдется, поскольку это благородное сообщество, скорее всего, осенит мой опус молчанием.) Им ставится политзадача закатать в асфальт семьдесят лет отечественной истории, предать проклятию три поколения недотеп, покорно подпавших под власть кровавого тирана, совершивших над собой самогеноцид и социально выродившихся в монструозное маниакальное месиво.
Теперь мы знаем, так организуется кинопроцесс: «И мы запустили в прессу набор мнений. Вы же понимаете, если критик Х сказал, что это гениально, то потом будет очень трудно утверждать обратное». То есть какая-то квота на «обратное» все же отпускается. Но утверждать будет трудно, потому что лучшие «утверждальщики» мобилизованы под гениальный опус Балабанова.
Что гениальный – без тени сомнения, а как же – ведь вместе же литканву готовили. По вечерам Леша приходил и сверял написанное. Совсем как первоклассник с мамой. Зная, что сценарии режиссера Балабанова размером были ненамного больше «сценарной заявки» и достигали максимум двенадцати страниц, легко предположить, что все и происходило под мобилизующим одобрением и, видимо, правкой новообретенной «мамы». Хотя мамой-то как раз он называл свою вторую жену Надежду, которая тоже рядом была. Так что не будет, думается, большим преувеличением сказать, что «Груз 200» был плодом совместного творчества «тринити».
В каком-то смысле его вынянчили две волевые женщины, бывшие рядом с ним, единомышленницы. Там, в санаторном номере в Карелии, под уютной вечерней лампой они с трепетным упоением вслушивались в изобретательные изуверства балабановского героя-маньяка как инкарнации «всего советского» и выносили свой «херем», свой «удар огня» эпохе пламенеющей совдепии.
Во всяком случае, мне бы хотелось так думать. Это словно снимает с него часть его «груза», часть ответственности за содеянное. По крайней мере, в моих глазах. Ведь чем дальше от времен молодости – тем чаще она и вспоминается, и все больше хочется вспоминать хорошее и о нем, о Леше Балабанове. Ей-богу, жалко же его, чертяку…
И ведь ни с кем из «русской партии», вознесшей его после «Братьев» на самые высокие свои знамена, он не был так близок – и не обретал такого понимания взаимного, как с Любовью Аркус. И это надо сознавать. В том же интервью она четко ставит все точки над «i»: «С моей точки зрения фильмы “Счастливые дни”, “Про уродов и людей”, “Груз 200” и все последние его фильмы нельзя даже сравнивать с “Братом”, настолько они выше его в художественном смысле». Это все равно, говорит она, что рассказ «Филипок» Толстого рядом с «Войной и миром», «Воскресением» и «Анной Карениной».
Еще раз повторю: в каком-то смысле «Груз» и был парафразом «Хрусталева» Алексея Германа. Если вообще не продолжением его, не второй его серией. Ну, а кино это – «Хрусталев, машину!» – разве оставит что-то доброе в душе, кроме испепеляющего чувства патологического самоуничижения? Это кино заслуживает отдельного комментария – как во многом и сам прародитель творческого стиля Балабанова, одно время озлившийся было на ученика. То, что другие посчитали бы тяжким пасквилем на все советское вообще, а самого режиссера – изрыгнувшим какие-то личные обиды, на выходе к зрителю превозносилось до небес.
Не буду рыться в «аутентичных источниках», просто обращусь за цитатами к «Вики». Елена Стишова писала в «Искусстве кино» в «миллениумный» год (№ 1, 2000): «Гениальность режиссуры Германа в том, на мой взгляд, что ему каким-то чудом удалось зафиксировать на экране реальность полувековой давности…» Почему-то все больше дамы были на стороне Германа, обезумевшего в своей ненависти к «сталинской ксенофобии». Мария Божович там же спустя пару номеров повествовала о «богатейшей поэтической фреске сталинской эпохи, которую режиссер трактует как современный портрет России».
Но за нагромождением метафор и язвительных стилистических приемов, за изображением недолюдей с их недоязыком ничего, кроме рудиментарных обид, не обнаружишь. Да – это кино особенное в отечественном кинематографе, и можно сказать, что оно образует собой отдельный черный германовский жанр, а сам режиссер выступает как некий «черный новатор». Только выжигать метафорой, как лазером, все прошлое, в котором жили люди, какими бы несчастными они ни были, – но у которых все же доставало и человеческого, чтобы не превратить все в чудовищность, стоило ли творцу, претендовавшему на звание истинного гуманиста?
Год смерти Сталина был выложен в гомерический сарказм антиутопии, а все второстепенные персонажи инкрустированы исключительным безумием. Доктор Кленский – единственный разумный человек, вынужденный маскироваться под зависшую атмосферную шизофрению, а все остальные просто монстрики, и только. При этом изобразительный ряд загроможден катастрофическим обилием воздействий на зрителя, начисто уничтожающих (как сам-то режиссер не понимал) восприятие.
«Апофеоз» этого авторского кино – чудовищная же сцена изнасилования зэками доктора Кленского, жертвы «дела врачей». А в довесок – еще и черенком от лопаты… Сильного, несокрушимого еврея ломают через немыслимые извращения, имманентно будто бы присущие коренному
