Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
А через полтора-два месяца снова поместили второго, под видом агронома, с беспечным настроением. Этот ни о чем не расспрашивал — его интересовала игра в шахматы. Но через месяц куда-то и его увели.
Мне кажется, что каждый, кто заключен в тюрьму по-настоящему, всегда находится в угнетенном, безотрадном состоянии, тогда как ненастоящий заключенный долгое время не может исполнять свою артистическую роль настоящего заключенного.
Самыми тягостными днями в тюрьме были дни получения передач от родных — жены и сестры. Ноющая скорбь по близким родным, знакомым, по свободе, по потерянной жизни и беспросветному будущему переходила из хронической в острую, и невозможно, не было сил оставаться на одном месте: нервно-психическое состояние становилось крайне напряженным, и я начинал быстрее ходить по камере: два шага вперед — два назад десять, двадцать, тридцать минут, а может быть, и час, до изнеможения физических и моральных сил.
Передачи приятны, дороги — это забота о несчастном, запертом на замок на долгое время, оторванном не только от родных и близких, общества, но и от всей природы — единственного вечно-верного друга человека. И в то же время передачи тяжелы: они воскрешают во всей полноте жизнь и быт родных и близких, с которыми связаны годы радостей и печалей, и это рождает мучительную тоску любви о всех и всем, что осталось по другую сторону тюремной решетки и замка. Нередко эти страдания души человека с чрезвычайной впечатлительностью, переходящей предел выносливости, доводят до самоубийства, особенно в весеннее и осеннее время года. Так, в мае месяце в соседней камере удавилась неизвестная заключенная. В том же месяце одна заключенная сошла с ума, и несколько дней были слышны ее безумные, дикие слова и выкрики и битье стекол своей камеры.
Один молодой заключенный паренек целыми днями пел приятным тенором песни и читал стихи Некрасова. Я видел его, когда шел коридором тюрьмы и почему-то [заглянул] в открытую дверь его камеры. Красивый, лет восемнадцати юноша сидел на полу. Надзиратели сажали его во все камеры тюрьмы, но юноша продолжал петь своим сильным и приятным тенором.
В течение десяти месяцев велись допросы об одном и том же, десятки и двадцать раз. Исписано сотни листов в четыре тома. Писалось от рождения деда, отца, о всех близких и дальних родственниках, о знакомых близких и дальних, семейных и служебных, и все это десятки раз. Бог земной марксидский, как и бог небесный, объявил всех инакомыслящих Адамов своими врагами и проклял их отцов и детей их до седьмого колена, их, стремящихся в жизни к познанию добра и зла, к познанию сытых хлебов для себя и общества. Дела никакого не было, а его надо было создать, и вот все, чем увлекался я в студенческие годы, двадцать лет тому назад — следователи перенесли все это на нынешний день, как будто было все сейчас, вчера, а потому все даты в протоколах относились к данному моменту. «Святейший марксидский синод» вел допросы свирепо, жестоко, по образу и подобию своему звериному психологическому, физическому и моральному, истребляя и уродуя жизнь миллионов своих подданных, рассматривая общество как навозное удобрение для своего господства над ненашими — не марксидами, а потом так увлеклись, что начали истреблять и своя своих не познаша!
Я знал, что отсюда путь один — тюрьма и концлагерь, что здесь скорее можно погибнуть, чем в концлагере — из своих когтей они меня не выпустят, и решил подписать несколько протоколов, ибо для власти и беззаконие — закон. Перед праздником первого мая в мою одиночную камеру пришли два надзирателя, сделали обыск, проверили на крепость оконную решетку, имея в виду, не подготовился ли я к побегу. Все оказалось вне подозрения.
Десятки, а может быть, сотни раз, особенно в одиночке, прошла передо мной вся моя [жизнь] и других, с кем была связана моя жизнь с детства и до заключения. Все в прошлом было так просто и интересно. Прошло двадцать лет, кончилась студенческая жизнь, и кончились вместе с ней увлечения. Я думал, что в данное время можно все рассказать следователям, как о давно минувшем явлении без какого-либо вреда для советской марксидской власти и их царя Иосифа, но сие суждение человеческое не для их понятий, не для их ума и ушей.
***Примерно через два месяца начались ежедневные вызовы на следствие, но уже к другому следователю, Зайцеву. Невысокого роста, коренастый, с сталинской прической и трубкой и звериной походкой: медленной, тихо крадущейся — «копирует повадки царя Иосифа», — промелькнуло сравнение при первой встрече с ним.
— Ну, подходи, подходи, вот садись сюда к столу — будем работать. Вот лист бумаги. Напиши мне все, что знаешь о Котове, своем товарище.
Я написал, что знал о нем: принимал активное участие в становлении Октябрьской революции, был депутатом Бугурусланского совдепа, потом красным партизаном на Дутовском Уральском фронте.
Следователь Зайцев вначале сидел за столом. Затем встал и начал ходить по кабинету звериной сталинской походкой.
Я все написал о Котове.
— Ну, прочти.
Я прочел. Но оказалось, [что] это показание Зайцеву не понравилось, и я услышал его грозный окрик:
— Ура, еще напиши, — и сел на диван. — Порви — мне не хочется вставать.
Я молча сижу и не рву показания о Котове.
— Порви, тебе говорю!
— Ну, что же — если вы так хотите — порву.
— Вот ты написал стихи о черте, нищем, и о Горьком и другие — кого в них изображал?
— Во всех случаях я имел в виду социальную несправедливость к человеку и обществу.
— Так, так!
Я продолжаю молчать и понимаю, что мои объяснения его не устраивают, они ему не нужны. Во время допроса голос Зайцева все повышается, потом переходит на истерические
