Маргарита Былинкина - Всего один век. Хроника моей жизни

Он шутливо строгим голосом сказал, что анализ будет готов дня через три и на следующей неделе мне надо явиться к терапевту, где на консилиуме будет поставлен диагноз. На том и расстались. В машине шофер Мигель уже ерзал на своем месте от нетерпения.

Между тем выбираться из дому без телохранителей становилось все сложнее. К этому времени я снова сумела проштрафиться. Мой проступок снова состоял в превышении степени свободы.

Нина Смирнова, женщина средних лет, в своем всегдашнем ядовито-зеленом берете и с красными, как у кролика, глазами, преподававшая в торгпредстве испанский язык, пригласила меня покататься по Ла-Плате на своей моторной лодке.

Супруги Смирновы оказались в Аргентине лет двадцать назад, в 30-х годах, неизвестно каким образом выбравшись из СССР. Теперь же они льнули к советскому торгпредству и пользовались некоторым доверием посла. Когда я получала у Жукова разрешение на эту поездку, он навязал мне в попутчики Толю Манёнка. Ну, Манёнок так Манёнок. Мне давно хотелось не топтаться на берегу Ла-Платы, этого широченного устья реки Параны, а побывать на самой его середине, покататься в лодке на шоколадной воде.

И вот я — на Ла-Плате. На великой Рио-де-Ла-Плате! Опять возникло знакомое чувство нереальности. Я — в этом устье Параны, которого в 1516 году достиг испанский мореплаватель Хуан Диас де Солис и где в 1536 году Педро де Мендоса, первый правитель открытых земель, основал поселение Пуэрто-де-Санта-Мария-де-лос-Буэнос-Айрес (Порт Святой Девы попутных ветров). Позже название сократилось до двух последних слов — Буэнос-Айрес, — а из поселка вырос великолепный город.

Моторная лодка Смирновых оказалась хилым баркасом с маленькой каютой, но мотор гудел исправно, за бортом меж зеленых болотистых берегов пенился шоколад с молоком, сновали прогулочные катера, не торопясь скользили шлюпки.

По возвращении на берег Смирновы предложили нам отведать у них в летнем домике парагвайский чай «мате». Манёнок поспешно отказался, я же решила остаться. Он уехал на пригородной электричке в город, а я насладилась «ербой мате», заваренной по всем правилам местных гаучо. Часа через полтора мне тоже пришлось отправиться из местечка Тигре на электричке в Буэнос-Айрес. А еще через час Жуков неприятным голосом прочитал мне нотацию и допытывался, что я там, у Смирновых, делала. Так я заработала еще одну двойку за поведение.

А дня через три произошел другой странный разговор. На сей раз с самим и.о. посла Будариным.

Все посольские и торгпредские люди собирались ехать на вечер аргентинского танца в театр «Колон» (театр Колумба). Нежданно-негаданно Бударин предложил мне отправиться туда в его машине вместе с ним и его женой. Лысый чурбанчик с красным, испитым лицом, бывший директор какой-то текстильной фабрики, а ныне дипломатический вельможа стал по дороге расспрашивать меня, чем я все-таки по вечерам занимаюсь. Все знали, что у Бударина с Пероном в те годы дел никаких не было, и мне очень хотелось ответить вопросом на вопрос: а чем, собственно, вы сами тут занимаетесь?..

Облачка мало-помалу сгущались, двойки по поведению накапливались, но, в общем-то, за пустяки, — думалось мне. Операция «письма» не провалилась и, даст Бог, не провалится, а других преступлений я не совершила. Мысли о докторе Виаджо доставляли мне легкое сладостное удовольствие, и не более того. Хотя…

Побывать в клинике мне надо было непременно. Тем более что в посольство позвонила медсестра с сообщением о том, что результаты лабораторных исследований готовы.

Мы свиделись с доктором, как старые знакомые. Возникшей было легкой неловкости не ощущалось. Он сказал, что Аргентина благотворно влияет на мое здоровье, но причину московской температурной аномалии выявить не удалось. Не исключено, что скачки температуры связаны с латентным хроническим аппендицитом, который следовало бы удалить. А для этого надо продолжить исследования.

Итак, мне грозила операция. «Вторая. По сложности, пожалуй, превосходящая первую», — промелькнула шальная мысль, а сердце, как говорят в таких случаях, ёкнуло, и совсем не от страха лечь под скальпель.

Мы спокойно принялись обсуждать медицинские перспективы, но слова иногда теряли смысл и обращались в одни звуки.

На этот раз шофер Мигель не дождался окончания нашей деловой беседы, и мне предстояло добираться до торгпредства на такси.

Вышедший из клиники вслед за мной доктор Виаджо предложил подвезти меня на своей машине. По пути мы словно язык проглотили. Медицинские термины и заботы остались позади, в клинике, а игра пустопорожними словами, как это полагается при легком флирте, — ибо ничего другого и не должно было быть, — не получалась. Молчание сгущалось.

Внезапно, проезжая мимо парка Палермо, Виаджо сказал: «Вы тут не были? Если желаете…» — «Желаю», — сказала я. Мы рассмеялись, и атмосфера разрядилась.

Тем вечером парк Палермо тихо плыл мимо меня со своими пальмами, эвкалиптами, магнолиями, соснами и бело-розовыми фламинго. Одни аллеи уходили назад, другие открывались впереди, а мы шли все дальше и дальше и снова и снова оказывались на тех же самых дорожках.

Слова и мысли спешили наружу. Беседа то медленно текла, как Ла-Плата, то неслась куда-то в тартарары, как водопад Игуасу.

Он рассказал, что посвятил жизнь хирургии, но путь в медицине начинал терапевтом и написал книгу «Откровения медика» («Confidencias de un médico»). Жена не смирилась с его неуемной любовью к профессии, и они разошлись. Ему сорок лет, увлечен работой над созданием аппарата для сшивания сосудов, в редкие свободные часы навещает сынишку в городе Эва Перон, а в короткий отпуск старается побывать в других странах — Европы, Африки. В Советском Союзе не был.

Я расписывала ему красоты русской природы, которая издали представлялась еще милее и краше. Поведала и о своей затее осилить поэму «Мартин Фьерро» и собрать аргентинские неологизмы, неизвестные советским языковедам. Он охотно предложил свою помощь в подборе книг по филологии и, посмеиваясь, стал задавать мне загадки из числа таких аргентинских слов, о каких мой московский испанец Арром и не слыхивал.

Если, стараясь понятнее выразить мысль, я нетерпеливо подыскивала нужное испанское слово, Хорхе Виаджо, улыбаясь, подсказывал мне и всегда попадал в точку. Наконец проговорил очень серьезно: «Не надо ничего искать. Я все понимаю».

Увы, этот умный тонкий человек с пальцами музыканта, погруженный, как музыкант, в собственный мир полостных операций и резекций, понимал далеко не все или не знал, или не хотел знать, откуда я приехала.

С ним было легко, интересно и на редкость хорошо. И не потому, что он — «иностранец». Иностранцев я уже повидала достаточно, флер чужбинной экзотики рассеялся. Его «иностранность» состояла лишь в том, что Ленин и Сталин не играли в его жизни ни малейшей роли, и можно было не выяснять, как он к ним относится, дабы не попасть впросак и не нажить неприятностей. Впрочем, памятуя о своей «советскости», я на всякий случай избегала разговора о политике.