Лев Копелев - Хранить вечно

— Благодарю. Буду очень рад… Но с должностью начальника РИО я все равно не справлюсь. У меня нет организаторских способностей.

— Врешь! Весной почти месяц всем отделом заворачивал, и ничего, справлялся.

— Так ведь это же было в резерве, какая там работа. А на фронте я зашьюсь. Я умею работать на конкретном участке — в дивизии, со звуковкой, в боевой группе. Ну, там провести занятия в антифашистской школе, обработать одного-нескольких фрицев, написать листовку, организовать разведпоиск… Это, скажу без ложной скромности, умею и люблю. Но никакой административной работы и не умею, и не люблю. Значит, и не осилю.

— Ты коммунист. Что партия приказывает — свято. Куда назначат, там и давай жизни. Может, я тоже предпочитаю командовать полком, а не портить тут с вами нервы.

Как бы не улыбнуться, представив себе нашего генерала, подслеповатого, с брюшком, отвисшим от сидения во всяческих президиумах, говорливого и трусоватого, лихим командиром полка.

— Все понимаю, товарищ генерал. Но ведь партии невыгодно назначать сапожника пирожником, а пирожника сапожником. Я так и докладываю вам, потому что думаю об интересах партии и фронта. Говорю чистосердечно, по совести — не могу справиться с этой должностью.

— А этот лейтенант административный может?

— Не знаю. Я его только один раз видел, едва с ним говорил. Надо спросить его самого, а еще лучше тех, кто с ним раньше работал.

— Нет у нас времени на расспросы. Наступление идет. Значит, не хочешь?

— Не хочу, потому что не могу.

— Подумай еще — даю сутки на размышление. Завтра вызову.

Назавтра генерал меня не вызвал. Я отправился в очередную поездку, а когда вернулся недели через две, Мулин был уже начальником РИО и вскоре щеголял в широких капитанских погонах.

Я бесстыдно соврал, когда сказал генералу, что не знаю, годится ли Мулин для этой должности. Соврал из чистейшего эгоизма, чтобы избавиться от лишних разговоров и хлопот. Хоть тогда старался думать, что поступаю так в интересах дела. В действительности я с первого же дня испытывал к нему острую неприязнь.

Он был долговяз, длиннолиц, хрящеватый нос чуть свернут — объяснял, что увлекался боксом. Ходил, пригибаясь, правым плечом вперед, носками внутрь, видимо, тоже по-боксерски. Тусклые глаза норовили смотреть проникновенно, открыто, душа нараспашку. Обо всем говорил уверенно и многозначительно как посвященный, либо злился и старался изобличить несогласного в политической ошибке…

Мы сцепились в первый раз, когда он уж очень хвастливо рассказывал о своей работе на радио. Я заметил, что немецкое радиовещание из Москвы велось бездарно, особенно в начале войны. Тогда передавали главным образом плохо переведенные тексты из наших газет, фантастические сводки об уничтожении немецких дивизий и полков, даже таких, которые еще не успели дойти до фронта, и топорные переводы фельетонов Эренбурга. К тому же некоторые дикторы говорили с ярко выраженным еврейским акцентом.

Мулин возражал обиженно и с многозначительным угрожающим недоумением.

— Я вас не понимаю. Что же это, по-вашему, выходит, наши газеты, наше информбюро давали неверные сообщения? Или вы хотите, чтобы мы ориентировались на фрицевскую идеологию? И, может быть, надо подбирать кадры по арийским признакам?

— А вы кого же хотите агитировать и пропагандировать — фрицев или свое начальство?… За что, вы думаете, нам здесь народные деньги платят? За что нас фронтовыми пайками кормят, одевают, от снарядов берегут? Только чтобы мы себе душу отводили и тешили начальство бойкими отчетами? Мы должны разлагать немецкую армию, понимаете? Разлагать, а это значит, убеждать фрицев, привлекать их внимание, завоевывать их доверие…

— Устрашать мы их должны и бороться за наши идеи.

— Бороться за идеи — значит внушать их другим, тем, кто их не разделяет или не знает. А вы агитируете только тех, кто уже давно сагитирован, и, может быть, получше нас… А чтобы устрашать, надо чтобы те, кого вы хотите пугать, не сомневались в серьезности угроз. Но ваше радио может только смешить, а не устрашать. Оно не пугает немцев, а злит или возбуждает презрение. И к тому же устрашать надо тоже с толком, а то можно так их напугать, что они станут драться до последнего. А мы хотим, чтобы они в плен сдавались.

— Уничтожать их нужно. Товарищ Сталин сказал: «Уничтожить немецких оккупантов всех до единого». Я их ненавижу, как все советские патриоты, и не желаю к ним приспосабливаться.

— Так какого же хрена вы агитацией занимаетесь? Идите в разведку, в пехоту, в артиллерию и там уничтожайте на здоровье. Правда, они, гады, не хотят уничтожаться безропотно, можно и сдачи получить. Видно, по-этому ваша ненависть остается теоретической и перекидывается на пропаганду. Но так вы только своим вредите. Такие агитаторы лишь озлобляют фрицев и, значит, укрепляют их политико-моральное состояние. Понимаете — укрепляют! Ваше радио по сути больше на Геббельса работало, чем на нас.

— Это злостная демагогия. Это политическое обвинение!.. Вы понимаете, что говорите?…

Такими перепалками началось наше знакомство. Мулин слыхал, что меня прочили на его место. Не верил, разумеется, что я искренне отказывался, и мою неприязнь объяснял по-своему — завидует, подсиживает, дискредитирует соперника. Позднее он, вероятно, все же сообразил, что это не так. Убедившись, что почти все работники отдела связаны между собой давним товариществом, он стал к нам «применяться». Приходил и ко мне громогласно «просить помощи», «советоваться». На собрании партгруппы, когда с меня снимали выговор, он с восторженным придыханием говорил о моих заслугах и достоинствах. Тем более убедительно должны были прозвучать при этом дружелюбно-озабоченные, укоризненные замечания о «недостатке внутренней дисциплины», «излишней самоуверенности», «либеральном отношении к пленным», элементах «партизанщины и панибратства с подчиненными»…

В следственном деле показаний Мулина не было, во всяком случае в «открытой части», которую я смотрел. «Закрытого» приложения — то есть материалы стукачей, на которые иногда ссылался следователь, — мне, разумеется, не показали.

В 1955 году, когда, отбыв срок, я вышел на свободу и в Москве хлопотал о реабилитации, мне в очередной раз отказали. Прокуратура ссылалась все на тот же разговор с Забаштанским, на мои «прямые антисоветские высказывания». Тогда я позвонил Мулину. Он поздоровался нарочито приветливо:

— А, жив-здоров, очень рад! Где собираешься работать?

Я сказал, что мне нужно его правдивое свидетельство о разговоре с Забаштанским, письменное или устное. Ведь он знает, что я ничего подобного не говорил и не мог говорить.