М. Новоселов - Иван Васильевич Бабушкин

— Ни с места! Отходите поодиночке к столу и называйте свою фамилию, звание, занятие.

Пристав огляделся, раскрыл объемистую папку и приготовился, пока ротмистр руководил тщательным обыском, записывать первые показания арестованных.

Один из них решительно, несмотря на все угрозы, отказался назвать себя.

— Неизвестный, — повторил он и отвернулся от озадаченного пристава.

Глава 10

Смелый побег

Тюрьма маленького городка Покрова, куда отправили из Орехово-Зуева Бабушкина, была небольшая, приземистая. Строили ее еще чуть ли не в конце XVIII века, и с тех пор она, казалось, с каждым годом все больше и больше врастала в землю.

Бабушкина под усиленным конвоем, в сопровождении трех городовых и надзирателей, провели на второй этаж и заперли в одну из одиночных камер. Изо всех щелей неимоверно дуло, в полу разбитые стекла маленького окошка так же свободно проникал ветер. Всю ночь заключенный не мог согреться.

По тому, как часто смотритель тюрьмы заглядывал в глазок камеры, Иван Васильевич понял, что стерегут его особенно крепко.

Через несколько дней заскрежетал ржавый замок одиночки, и смотритель коротко буркнул:

— Одеться! Приготовиться к отправке!

— Куда? — невольно вырвалось у Бабушкина, но тюремщик не счел нужным дать ответ.

…Опять этапный путь в сопровождении конвоя до ближайшей железнодорожной станции и снова жесткая скамья арестантского вагона. Бабушкина привезли во Владимир и под тем же усиленным конвоем заключили в губернскую тюрьму. И здесь, как и в Покрове, «неизвестного, отказавшегося объявить свою фамилию, а равно звание и профессию», поместили в одиночку. Эта камера была несколько просторнее и светлее той, в которой Иван Васильевич провел несколько дней в покровской тюрьме. Обращение с заключенным также соответствовало губернскому ранту тюрьмы: белье меняли по субботам, начальник разрешил прикупать к арестантскому пайку белый хлеб, даже предложил сесть и написать письма родным. Но на прозрачную уловку Бабушкин улыбнулся и, спокойно усевшись, сказал, что он «Неизвестный» и, следовательно, никаких родных у него быть не может.

Начальник тюрьмы стал грозить, что упрячет Бабушкина в карцер, если он не сознается. Но арестованный сидел перед ним все в той же непринужденной позе и на все выкрики рассвирепевшего тюремщика спокойно заметил, что начальнику тюрьмы сначала надо бы узнать, кто перед ним находится, а потом уже угрожать всяческими карами.

Через несколько дней в камеру явился «представитель закона», — так любили называть себя помощники прокуроров, ведущие дела политических арестованных. Но Бабушкин отлично знал цену льстивым уверениям и пространным рассуждениям этого «независимого представителя»: прокуратура, как он убедился в петербургской тюрьме, шла на поводу у департамента полиции, выполняя прямые указания жандармского управления и всячески стараясь под флагом «наблюдения за законностью» выведать у заключенных хоть какие-нибудь ценные для охранки сведения. И когда помощник прокурора сообщил, что посетил узника отнюдь не для допроса, а «в порядке надзора», Иван Васильевич сухо прервал его, снова заявив, что он не желает назвать ни свою фамилию, ни профессию.

Тогда жандармы и прокуратура прибегли к излюбленной тактике «охлаждения» несговорчивого политического узника. Обращение с Бабушкиным резко ухудшилось: непокорного «Неизвестного» посадили на полуголодный арестантский паек, запретили прикупать что-нибудь с воли, отобрали даже свечу, тускло освещавшую в долгие зимние вечера голые стены одиночки. Бабушкин отлично понимал, что этими мерами тюремщики пытаются сломить его стойкость. Опыт, приобретенный им в доме предварительного заключения в Петербурге, помог ему твердо продолжать свою линию: на все угрозы Иван Васильевич отвечал молчанием или меткими ироническими репликами, доводившими начальника тюрьмы и надзирателей до бешенства.

…Новогодняя ночь прошла так же томительно, как и предыдущие.

Перед Бабушкиным одна за другой вставали картины Недавнего прошлого: кружок за Невской заставой… долгие месяцы в одиночной камере петербургской «предварили»… работа с товарищами в Екатеринославе… снежные тропинки в окрестностях Орехово-Зуева…

Надолго ли это новое заключение? Бабушкин знал, что «представители закона» иногда по целым годам держали своих пленников в тюрьмах. Нужно было много мужества и революционной закалки, чтобы, несмотря на все ухищрения и угрозы тюремщиков, по-прежнему оставаться стойким и твердым искровцем. Эту силу, эту веру в торжество рабочего класса воспитал у Бабушкина В. И. Ленин, учивший его упорной, постоянной борьбе, которую должны вести профессиональные революционеры. Иван Васильевич вспоминал, как проникновенно и убежденно говорил Владимир Ильич в Пскове о будущей организации Российской социал-демократической рабочей партии, — о роли ее агентов — профессиональных революционеров. Как четко и ярко всплыл в памяти ленинский вывод из статьи «С чего начать?»:

«…Революционный пролетариат… доказал уже свою готовность не только слушать и поддерживать призыв к политической борьбе, но и смело бросаться на борьбу».

Короткие зимние дни шли один за другим нудной, надоедливой вереницей…

Но Иван Васильевич был верен себе. Как и в петербургском доме предварительного заключения, он и здесь завел строгий распорядок жизни: проделывал утром и вечером гимнастические упражнения, даже перепрыгивал раз десять через табуретку, а затем за неимением гири усердно «выжимал» ее по двадцать раз то правой, то левой рукой.

Самообладание и выдержка помогали ему сохранять здоровье.

Солнце никогда не заглядывало в окно одиночки, густо забеленное почти доверху мелом и забранное тремя рядами толстейших чугунных прутьев. Своеобразный календарь, сделанный Иваном Васильевичем из мякиша черного хлеба, отмечал уже третий месяц заключения.

Тягостное однообразие тюремного режима однажды было нарушено: новый надзиратель, назначенный вместо заболевшего дежурного по коридору, молча протянул Бабушкину большую круглую сайку.

Оставшись один, Иван Васильевич осторожно разломил ее и увидел мелко-мелко написанную записку, в которой его извещали, что «друзья по О.-З. не дремлют и стараются об освобождении». Более того, в записке был намек, что они делают это по указанию «старого учителя».

Сильно забилось сердце Ивана Васильевича: он понял, что по поручению самого Ленина товарищи подготовляют его побег из этой тюрьмы.

«…По предложению В. И. Ленина, — вспоминает М. А. Багаев в книге «Моя жизнь», — мне поручили подготовку побега из владимирской тюрьмы И. В. Бабушкина («Богдана»). Живя около тюрьмы, мне удалось завязать короткое знакомство с одним из надзирателей. Через него я установил с И. В. Бабушкиным переписку и совместно разработал план побега. План состоял в том, что мой знакомый надзиратель должен был подкупить надзирателя-привратника, а в тюрьме в условленный вечер споить до бесчувствия дежурных надзирателей, выкрасть у них ключ от камеры Бабушкина и вывести его из тюрьмы. У ворот тюрьмы я должен был встретить Бабушкина и отвезти на станцию Боголюбово, а оттуда в Москву, но осуществить план побега нам не удалось. Незадолго до назначенного дня побега Бабушкина неожиданно, по требованию жандармского управления, отправили в гор. Екатеринослав».