Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

Однако Ляйелл такой кристальной ясностью видения не обладал. Был на исходе 1860 год, а он упрямо и недоверчиво размышлял над такими пустяковыми причудами эволюции, как грызуны из Австралии и мыши с Галапагосских островов[136].

И все же Дарвин не терял надежды.

«Я получил длинное письмо от Ляйелла, — писал он Гукеру, — который изобретательно изыскивает всяческие трудности… Это хороший знак: стало быть, он как следует овладел предметом и взялся за дело всерьез. И вообще замечательное письмо, оно порадовало меня до глубины души».

Но время шло, а эти мыши и грызуны никак не исчезали. Откровенно говоря, это были мыши и грызуны от богословия. Религиозные чувства Ляйелла, не на шутку растревоженные и взбаламученные, грозили проглотить его униформизм. Дарвин писал:

«Прискорбно читать, как Вы намекаете на сотворение „четко различимых последовательных типов, а также известного количества столь же четко различимых исконных типов“. Помните: если Вы допускаете это, Вы отвергаете доводы эмбриологии (для меня наиболее веские из всех), а также доводы морфологические и гомологические. Вы режете меня без ножа, да и себя Вы режете — думаю, что Вы еще о том пожалеете. На этом покончим с видами».

Несмотря на расхождение во взглядах, переписка между Ляйеллом и Дарвином за эти годы полна необыкновенного очарования. Бодро рыщут по сумрачным лесам метафизики собака динго и ящерица амблиринхус. Обсуждение «беременности у охотничьих собак» и «приспособляемости дятлов» соседствует с дискуссиями о «предопределенности судьбы, свободе воли, абсолютном предвидении». К сожалению, многие из писем Ляйелла утеряны. Историю еретика приходится восстанавливать по ответам святого. «Я склонен не соглашаться, что динозавры лишены свободы воли, какой, бесспорно, обладаем мы», — писал Дарвин.

Как всегда, когда речь шла о судьбе его заветной идеи, он обнаруживал бесконечную терпеливость и находчивость:

«Еще два слова насчет обожествления естественного отбора: то, что ему придается такое большое значение, никак не исключает законов еще более всеобщего характера, то есть таких, которые повелевают всем миром. Я говорил, что естественный отбор играет по отношению к строению организма ту же роль, что архитектор по отношению к зданию. Само существование такого человека, как архитектор, свидетельствует о наличии более всеобщих законов; однако, отдавая должное архитектору за постройку здания, никто и не вспомнит о законах, которые привели к возникновению человека».

И еще в том же письме:

«Я не могу поверить, что в образовании видов Создатель принимал хоть на йоту больше участия, чем в установлении орбиты планет. Только по милости Пейли и ему подобных, я думаю, стало принято считать, будто живые существа непременно должны пользоваться особым вниманием с его стороны».

Несмотря на отдельные разочарования, Дарвин продолжал питать надежды на лучшее, пока не прочел рукопись Ляйелла собственными глазами. В июле 1860 года он еще писал о Ляйелле Грею: «Принимая во внимание его возраст, прежние его взгляды и положение в обществе, я нахожу его поведение в этом вопросе героическим». Еще 26 сентября он полагал, что Ляйелл, «быть может, сам того не сознавая, за последние полгода во многом перешел на новые позиции». После он уже ни о каких новых позициях не говорил, но по-прежнему оставался великодушен. Прочитав куски неоконченной рукописи, он горячо отзывался о точности в части геологии, о замечательном обилии фактов. «Что за славную древнюю родословную Вы подарили роду человеческому!» — восклицает он, и дальше опять характерное восклицание: «P. S. Какой отменный пример — этот рог вымершего оленя, обработанный человеком!»

«Древность человека», как и «Место человека в природе», вышла в свет в январе 1863 года. В книгу Ляйелла было вложено гораздо больше труда, имя его было пока что гораздо более известным, но время его обогнало. Он по-прежнему не решался переступить черту, проведенную папой Александром VI поперек мира, по-прежнему вел дипломатическую игру с недомолвками и соблюдениями приличий. Больше того, предусмотрительная туманность его выражений уже просочилась и в его воззрения. «Древность человека» начинается как геологический трактат, а кончается как опыт умеренного богослова. Ляйелл оказался не в силах прийти к твердым взглядам в вопросах эволюции, естественного отбора, происхождения человека, степени и характере вмешательства свыше. Потому, как замечает Дарвин, книга его была обречена на то, чтобы остаться «компиляцией».

«Однако, — оговаривается Дарвин, — компиляцией самого высокого класса». В ней содержится скрупулезный разбор личных наблюдений в Энгисе, Неандертале, Натчезе и других местах, а также анализ геологических слоев, в которых там были сделаны находки. В ней подробно прослеживается полемика между Гексли и Оуэном из-за так называемой «птичьей шпоры» и тактично выносится приговор в пользу Гексли. В ней есть главы, посвященные ледниковому периоду, которые, по мнению Дарвина, «местами просто прекрасны». До сих пор здесь все основательно, последовательно, исполнено уверенной силы профессиональных знаний. Но вот Ляйелл переходит к рассмотрению видов, и отсюда начинается та бесконечная нерешимость, из-за которой «Древность человека» столь интересна как человеческий документ и столь незначительна как научный трактат. «Он проявляет большое искусство в умении находить самые выразительные доводы в пользу изменчивости видов, — говорит Дарвин, — и тем не менее одно из наиболее сильных его высказываний подобного рода начинается так: „Если когда-нибудь будет с высокой степенью достоверности установлено, что виды развиваются путем изменчивости и естественного отбора…“». Применение им дарвиновских принципов к развитию языка отличается тщательностью и строгостью, выдавая глубокие познания в области эволюционной теории и глубокое невежество в лингвистике, но завершается глава — возможно, в ответ на сугубое внимание Гексли к человеческой речи в его «Месте человека» — разбором мудрого изречения Гумбольдта: «Человек является человеком лишь благодаря речи, но чтобы придумать речь, он должен быть уже человеком».

Рассуждения Гумбольдта о человеке служат уместным введением к последней главе, посвященной классификации человека — коренной проблеме книги Ляйелла, которая занимает центральное место и в книге Гексли. Гексли удается прийти к определенному решению главным образом потому, что он умеет, пусть хотя бы на время, отрешиться от того, что в человеке есть духовное начало. Ляйеллу же прийти ни к какому решению не удается, ибо он о духовном начале не забывает ни на секунду. Классифицировать человека как обезьяну, быть может, поучительно, однако Ляйелл не желает воспользоваться даже поучительным методом, если он предполагает пусть временное, пусть условное, но все-таки отрицание того, что человек создан по образу и подобию божьему. Он начинает с разбора биологических классификаций, особо выделяя «нематериальное начало», которое, хоть и «прослеживается до отдаленного прошлого органического мира», делает большой скачок при переходе к человеку. Потом он перефразирует Карлейля, повторяет архиепископа Кентерберийского и заканчивает картинкой «все возрастающего владычества духа над материей», написанной почти в манере Теннисона.