Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли
Эта книга родилась как естественный плод полемики. Она была торжеством разума, но еще больше — торжеством отваги; вкладом в дело научной истины, но еще большим вкладом в дело научной свободы. Неверно было бы утверждать, что никому, кроме него, эта тема не приходила в голову, просто он сказал то, что никто, кроме него, сказать не отважился. И сказал с такой силой убеждения, что покорил многих людей, которые вообще едва ли над чем-нибудь задумывались. Его вновь и вновь увещевали не рисковать своей карьерой, не связываться с таким богословским пугалом, как эти злополучные скелеты и черепа, но события показали, что он был тысячу раз прав. Люди давно ждали, чтобы наука уверенно и внятно сказала свое веское слово.
Только не надо делать вывод, будто его книга была смелым жестом, и не более того. Гексли первым использовал данные эмбриологии, палеонтологии и сравнительной анатомии — наук, которыми специально занимался, — чтобы установить происхождение человека от человекообразных обезьян. Он объединил все имеющиеся материалы, подобрал соответствующие критерии, в том числе сформулированные им самим, и воплотил свою работу в биологическом трактате, по совершенству стиля и силе доказательств равном, как считает сэр Артур Кизс[128], лишь исследованию Гарвея «О движении сердца и крови».
Издание 1863 года состояло из трех частей. Первая часть «Место человека в природе» — это история изучения высших обезьян, начиная от Пигафетты[129] и Пуркаса[130]. Повсюду Гексли выделяет черты, роднящие их с человеком.
Вторая часть рассматривает данные эмбриологии и сравнительной анатомии. Здесь Гексли стремится показать на ряде примеров, что между человеком и остальной природой нет никакой пропасти. По эмбриологическому развитию человек гораздо ближе к обезьяне, чем обезьяна к собаке. По размерам черепа и скелета у него больше сходства — с гориллой, чем у гориллы с гиббоном. Своими достижениями в области морали и культуры человек, как считает Гексли, обязан не весу своего мозга, а в первую очередь членораздельной речи. Общность многих его инстинктов с инстинктами низших животных не принижает его, а возвышает, ибо он развил один из этих инстинктов и обуздал другие. Самое яркое место в этой части — поэтически выраженная мысль о единстве всего живого, с одной стороны, и величии человеческого развития — с другой.
«Сравнивая цивилизованного человека с животным миром, уподобляешься путешественнику в Альпах, который видит, как возносятся к небу горы, и с трудом различает, где кончаются мрачные утесы и сияющие вершины и начинаются небесные облака. Конечно же, мы простим очарованному путнику, если он не вдруг поверит словам геолога о том, что эти могучие громады, в конце концов, не что иное, как затвердевший ил первобытных морей или застывшие шлаки подземных горнов — такое же вещество, как самая обыденная глина, только поднятое внутренними силами до сих гордых и на первый взгляд недосягаемых высот».
В третьей части приводятся данные палеонтологии. Дошли ли до нас какие-нибудь окаменелые останки, дающие представление о переходе от высших обезьян к человеку? Гексли в подробностях разбирает недавно найденные черепа — энгисский и неандертальский. Он осторожен в своих выводах. Черепа эти — в особенности неандертальский, — несомненно, принадлежат человеку, но более подобны обезьяньим, чем черепа любой из рас, живущих в наши дни. В связи с человеческими расами доисторических времен встает вопрос о современных расах. По-прежнему ограничиваясь лишь типами черепов, пользуясь точным геометрическим, им самим разработанным способом обмера, Гексли выделяет среди большого количества разновидностей два полярно противоположных типа: во-первых, прямочелюстной, короткоголовый, и во-вторых, «прогнатный», то есть с выступающими челюстями, длинноголовый; они противостоят друг другу и по географическому распространению:
«Проведите на глобусе черту от Золотого берега в Западной Африке до татарских степей. У юго-западного конца этой черты живут самые длинноголовые люди на земле, с сильно выступающими челюстями, самые курчавые и темнокожие, — настоящие негры. У северовосточного конца той же черты живут самые короткоголовые, прямоволосые и желтокожие из людей, с самым прямым профилем, — татары и калмыки. Две крайние точки нашей воображаемой черты есть, так сказать, настоящие этнографические антиподы. Линия, проведенная под прямым — или приблизительно прямым — углом к этой черте полярности через Европу и Южную Азию к Индостану, даст нам нечто вроде экватора, вокруг которого группируются расы круглоголовых, овальноголовых, длинноголовых, люди с выступающими и прямыми челюстями, люди светлые и темные — но никто из них не обладает столь резко выраженными признаками, как калмыки или негры».[131]
Сказанное совсем не означает, что какая-то одна из этих противоположностей непременно стоит на более низкой ступени эволюции, чем другая. У негра челюсти больше напоминают обезьяньи, чем у калмыка, зато у него гораздо длиннее черепная коробка. Если уж на то пошло, самый низший, то есть наиболее обезьяноподобный, тип мы находим у коренных жителей Австралии, чьи черепа удивительно похожи на череп неандертальца[132].
Изыскания Гексли по части сходства в строении человека и обезьяны подвигли его знакомца Чарлза Кингсли на несколько неожиданные заключения. Примерно в то же время, когда вышло первое издание «Места человека», каноник писал своему другу Фредерику Морису:
«Если Вы не поверите в мое новое великое учение… по которому душа вырабатывает тело, как моллюск вырабатывает себе раковину, Вы останетесь во тьме за вратами истины… Мне ведомо, что у обезьяны мозг и глотка почти такие же, как у человека, — и что это доказывает? Что обезьяна — простофиля и тупица, орудия у нее немногим хуже человеческих, а обращаться она с ними не умеет, тогда как человек с орудиями немногим лучше обезьяньих способен творить чудеса».
Гексли как-то не слишком возрадовался, когда ему стали навязывать «великое новое учение» как нечто вытекающее из его книги. Сам он воспринимал ее как акт вивисекции, отторжения души от человека с тем, чтобы подвергнуть остаток — приматов — научному исследованию.
На долю «Места человека в природе», вопреки всем страхам друзей Гексли выпало ровно столько поношений, чтобы автор почувствовал себя неким гением бесстрашия. Церковники уже к 1863 году поунялись. Церковники набожно уповали на лучшие времена. У них даже прорезалось чувство юмора. «Атеней», например, в отклике на «Место человека в природе» и «Древность человека» тонко заметил, что Ляйелл вознамерился состарить человека, а Гексли — «понизить его в звании». «Если верить Ляйеллу, человек жил на земле уже сто тысяч лет назад; если верить Гексли, сто тысяч обезьян доводятся человеку предками». И не без колкой снисходительности к Гексли автор статьи подводит черту: «Получается, стало быть, что между Оуэном и Гексли разница есть, а между человеком и обезьяной — никакой».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});