не просто произвольно выбирает факты для подтверждения своей теории, но и в самих фактах нет того материала, который видит в них Марр. Евгений Дмитриевич перечислил несколько примеров, которые в качестве иллюстраций своей теории использовал Марр, в основном из японского и китайского языков, и указал на то, что все учение строится на звуковом сходстве отдельных слов, которое к тому же не прослеживается в исторических формах этих слов, тем самым полностью обрушивая всю теорию. На примерах из книги Марра «Чуваши-яфетиды на Волге» он доказал, что Марр не умел строить сравнительную фонетику даже тогда, когда для этого были все данные, то есть в пределах южнокавказских языков. И сделал безжалостный вывод: «Яфетическая концепция и связанная с нею яфетическая терминология настолько наивны, и в них столько путаницы, что это обнаруживает отсутствие фонетической выучки у автора». В заключении им же инициированной дискуссии в Коммунистической академии, на которой большинство поддержало Марра, Поливанов заявил: «Имею дело здесь с верующими – это прежде всего. Было бы смешно мне ставить своей задачей переубедить верующих». 1 марта 1929 года в газете «Вечерняя Москва» была опубликована статья «Кто травит академика Марра?», где утверждалось, что в ходе трехдневного диспута реакционные силы во главе с Поливановым использовали трибуну Коммунистической академии, чтобы «облить грязью крупнейшего советского ученого и общественного деятеля, <…> ученого, у которого за плечами 40 лет упорной научной работы, заслуги которого признаны крупнейшими языковедами». Поливанов будто бы издевался над яфетической теорией как над «покровительствуемой теорией», к которой льнут все оппортунисты. В заключении утверждалось, что Поливанов принадлежал к монархическому Союзу русского народа, а поэтому политическая подоплека его кампании против Марра «для всех очевидна». Ответное письмо Поливанова было опубликовано только в 1988 году. С конца 1929 года Поливанов начал работать в Самарканде в Узбекском государственном научно-исследовательском институте культурного строительства, а в 1931 году вместе с институтом переехал в Ташкент. Он выбрал Среднюю Азию еще и потому, что здесь выращивался опийный мак, и было легче доставать наркотики. После выхода в 1931 году книги Поливанова «За марксистское языкознание», где ученый вновь резко критиковал марризм, он потерял возможность печататься в Москве и Ленинграде, но продолжал публиковаться в Средней Азии, а также за рубежом, в том числе в «Трудах Пражского лингвистического кружка», куда он посылал свои рукописи через Р.О. Якобсона. Н.С. Трубецкой в письме к Якобсону от 2 ноября 1936 года отмечал: «Статья Поливанова, которую Вы мне прислали, как и все, что он пишет за последнее время, недоделана и наряду с интересными мыслями заключает в себе и ляпсусы. Что с ней делать? Ведь теперь, кажется, печатание в заграничных изданиях рассматривается в СССР как вредительство или троцкизм. В общем, как это ни жалко, но надо признать, что Поливанов не оправдал ожиданий. Помимо отрыва от мировой научной литературы, сказывающегося вообще на советских филологах, он, по-видимому, еще и физически приведен в негодность наркотиками». В 1933 году под давлением марристов Поливанову пришлось уйти из института. С 1934 года он работал в Киргизском институте культурного строительства, затем переименованном в Киргизский институт языка и письменности, и преподавал в педагогическом институте во Фрунзе. В Кыргызстане Поливанов изучал дунганский язык и киргизский эпос «Манас». Здесь же он создал «Словарь лингвистических терминов», опубликованный только в 1991 году. 1 августа 1937 года Поливанов был арестован во Фрунзе по обвинению в «контрреволюционной троцкистской деятельности». 4 августа состоялся его первый допрос. Потом ученого отправили в Москву, где пытки продолжились. В постановлении от 27 августа Поливанов было предъявлено подозрение по статье 58 пункт 1а («измена Родине»). Его обвиняли в шпионаже в пользу Японии. В архивах КГБ сохранилось коллективное заявление руководства и сотрудников Института киргизского языка и письменности в адрес республиканского НКВД, датированное 4 сентября 1937 года. Там утверждалось: «Будучи морфинистом, Поливанов был связан с уголовным элементом и до 1934 года приобретал морфий и другие наркотические средства для себя, для своей жены (Б. Нирк-Поливановой) и ее сестры (А. Одоевской) у спекулянтов и жуликов». После ареста Поливанова его жена писала А.Я. Вышинскому, что Евгений Дмитриевич «уже 27 лет подряд был наркоманом-морфинистом, он не мог прожить ни одного дня (…без вливания) героина и лишение его нужной дозы наркоза может (вызвать?) разрыв сердца у него!». 28 августа датирована справка, подтверждающая наркоманию ученого: «3/к Поливанов, страдающий наркоманией, нуждается ежедневно в двухкратной инъекции героина. Врач Зайцева». 1 октября Поливанов попросил прекратить пытки: «Прошу о прекращении тяжелых приемов допроса (физическим насилием), так как эти приемы заставляют меня лгать и приведут только к запутыванию следствия. Добавлю, что я близок к сумасшествию». На допросе 15 октября Поливанов признался, что с 1916 года был завербован японской разведкой, внедрен в разведку царской России, после революции передавал японцам сведения о работе Исполнительного комитета Коминтерна, а после 1930 года – планировал террористическую деятельность в Средней Азии. На суде 25 января 1938 года Поливанов отказался от признания вины, данного во время следствия, но все равно был приговорен к расстрелу. В тот же день, 25 января 1938 года, Евгений Дмитриевич Поливанов был расстрелян в Москве на полигоне «Коммунарка». 3 апреля 1963 года его реабилитировали.
Поливанов более или менее свободно владел французским, немецким, английским, латинским, греческим, испанским, сербским, польским, китайским, японским, татарским, узбекским, туркменским, казахским, киргизским и таджикским. Кроме того, в той или иной степени он знал абхазский, азербайджанский, албанский, ассирийский, арабский, грузинский, дунганский, калмыцкий, каракалпакский, корейский, мордовский (эрзя), тагальский, тибетский, турецкий, уйгурский, чеченский, чувашский, эстонский и др. Поливанов стремился к построению марксистской теории языка и пытался найти в закономерностях истории языков отражение законов диалектики. Так, изменения фонологической системы путем скачка, ставшего результатом постоянно накапливавшихся изменений, он оценивал как проявление закона перехода количества в качество. Ученый отстаивал активный подход лингвиста к языку, тесную связь лингвистики с практикой. В книге «За марксистское языкознание» Поливанов писал: «Лингвист… слагается: 1) из реального строителя (и эксперта в строительстве) современных языковых (и графических) культур, для чего требуется изучение языковой современной действительности, самодовлеющий интерес к ней и – скажу более – любовь к ней; 2) из языкового политика, владеющего (хоть и в ограниченных, пусть, размерах) прогнозом языкового будущего опять-таки в интересах утилитарного языкового строительства (одной из разновидностей «социальной инженерии» будущего); 3) из «общего лингвиста», и в частности лингвистического историолога (здесь, в «общей лингвистике», и лежит философское значение нашей науки); 4) из историка культуры и конкретных этнических культур». Начав с детального анализа японского ударения, он затем много занимался сопоставлением акцентуационных характеристик языков разного строя, заложив основы просодической типологии в своей книге «Введение в языкознания для востоковедных вузов» (1928). Ученый много занимался вопросами исторической фонологии в связи с общей проблемой причин языковых изменений. Он считал, что эти изменения происходят не в индивидуальной психической деятельности людей, а имеют коллективный характер. При этом экономические и политические причины влияют лишь на
