Герман Раушнинг - Говорит Гитлер. Зверь из бездны

Я ответил, что, в общем, начинаю понимать, какие широкие новые перспективы это открывает перед нами. Однако, если быть откровенным, лично у меня пока что одни неудачи.

"Время личной удачи прошло, — ответил мне Гитлер. — Зато мы скоро ощутим удачу нашего общего дела. Есть ли что-нибудь счастливее национал-социалистического собрания, где все — и докладчики, и слушатели — ощущают себя единым целым? Это счастье единства. С такой интенсивностью его переживали лишь общины первых христиан. Они тоже жертвовали своим личным счастьем ради блага общины. И если мы принимаем и ощущаем великую смену эпох именно таким образом, то нас уже не волнуют мелочи и отдельные просчеты. Мы знаем, что движемся вперед по всем направлениям, как бы далеко они не уводили нас от основного пути. Мы, прежде всего, сохраняем нашу непреклонную волю преобразовывать мир так, как еще не бывало в истории. И у нас есть особое, тайное наслаждение — видеть, как люди вокруг нас не могут взять в толк, что же с ними происходит на самом деле. Они упрямо таращатся на знакомые внешние приметы — на имущество, доходы, чины и порядок наследования. Если все это на месте — значит, все в порядке. Но тем временем они уже вовлечены в новые связи, гигантская организующая сила определяет их курс. Они уже изменились. И здесь им не помогут ни имущество, ни доходы. Зачем нам социализировать банки и фабрики? Мы социализируем людей".

14. ДИКТАТОР ЛИ ГИТЛЕР?

Мой конфликт с данцигской национал-социалистической партией продолжался. Из-за резкого поведения оппозиционеров я был вынужден фактически изменить конституцию. Постоянные выпады против данцигских поляков осложняли проведение компенсационной политики по отношению к Польше. В экономике партия действовала поспешно и бестолково. В правительстве моя позиция оказалась полностью изолированной, так как все коллеги считал и, что ради собственной карьеры лучше пойти навстречу желаниям партии, чем компрометировать себя сомнениями в ее политике. Дошло до того, что после официальных заседаний правительства происходили — уже без моего участия — тайные чрезвычайные заседания, частично аннулировавшие предыдущие правительственные решения. Хотя Данциг был относительно мал, проблемы здесь приходилось решать тс же самые, что и в Рейхе, уже принявшем национал-социалистическую диктатуру. Одни и те же беспорядки и конфликты происходили и в Данциге, и во всей Германии. И у Рейха, и у нас еще был шанс открыть глаза на неестественность положения во всех сферах — экономической, внешнеполитической, военной; и тогда реалистически мыслящие политики могли бы постепенно приобрести вес.

Несмотря на мою изоляцию, я пытался работать. К работе меня побуждало прежде всего внешнеполитическое положение Данцига, грозившее осложниться еще больше.

Однако в борьбе со мной как с единственным препятствием на пути приобщения Данцига к национал-социализму, мои коллеги и партия зашли еще дальше. Они пожаловались на меня Гессу и даже самому Гитлеру. Причиной жалобы было мое отчуждение от партии и антипартийное поведение, вследствие чего я будто бы утратил доверие населения. Гесс несколько раз пытался уладить дело. Я сказал ему, что могу уйти в отставку и тут же занять любой другой пост, если гауляйтер Форстер станет председателем н возьмет на себя полную ответственность за правительство. Я объяснил Гессу, что полная ответственность и давление вполне реальных проблем очень скоро вынудят господина Форстера вернуться к той же политической линии, какую проводил я. Гесс возразил, что Гитлер ни при каких обстоятельствах не одобрит самовольного ухода в отставку. Мой долг — найти общий язык с партией. А Форстер с грубой прямотой, которая все больше входила в моду у лихих деятелей подобного рода, заявил мне: "Я не желаю загадить всю свою карьеру".

Наконец дело дошло до Гитлера. Он посчитал его настолько важным, что лично допросил обо мне всех данцигских сенаторов. При этом не обнаружилось почти никакого компромата — кроме того, что я (как сообщил мне мой преемник в должности) "действительно" верил в возможность немецко-польской компенсации, вместо того, чтобы рассматривать ее лишь как временное вспомогательное средство. Впрочем, я не участвовал в этом допросе, и мне так и не представилось возможности высказаться по каждому обвинению в отдельности.

Затем Гитлер пригласил меня самого. Это было в феврале 1934-го. Мне предстояло оправдаться. Я сделал это, обрисовав общие условия данцигской политики и сопоставив свою политическую линию с планами партии. На это едва ли можно было что-либо возразить.

Однако Гитлер принялся обвинять меня в том, что я требую полной свободы действий, чтобы заполучить единоличную власть. Он сказал, что политика была бы элементарным делом, вполне доступным для всяких "специалистов", если бы все политические действия определялись лишь материальными причинами. К сожалению, здесь приходится иметь дело в первую очередь с человеческим несовершенством: со злонамеренностью и непонятливостью. Партия не может быть злонамеренной — или я осмелюсь утверждать обратное? Все национал-социалисты, облеченные сейчас политической ответственностью, и не догадываются, насколько они лучше политических деятелей Веймарской республики, которые были не просто непонятливы, но на каждом шагу проявляли самую настоящую взаимную злонамеренность.

Одно из величайших достижений национал-социализма, заключается в том, что он устранил из партийной жизни именно эту черту, отравлявшую всю жизнь нации. Эти злобные интриги фракций, завистливо и ревностно шпионивших друг за другом, думавших не о достижении чего-нибудь существенного, а об укреплении собственных позиций и собственной выгоде.

"Партия доброжелательна. ПАРТИЯ ПОЙМЕТ ВСЕ. Дело лишь в том, как ей объяснить. Если кто-то не может объяснить партии собственное мнение, то либо это мнение еще не ясно ему самому и недостаточно просто, либо это просто не тот человек, который нам нужен. А если человек отчуждается от партии настолько, что она перестает понимать его язык — то в этом всегда виноват только он сам. Поэтому я снова и снова заклинаю вас: говорите! Говорите! Выступайте на собраниях, сохраняйте постоянную эмоциональную связь с партийными массами! Если вы потеряете эту связь, то несмотря на ваши самые благие намерения, вас никто не поймет. Нам нельзя совершать ошибку, свойственную антинародным буржуазным депутатам, которые организуют два-три агитационных собрания за две недели до выборов, а в остальном не проявляют никакой заботы о своих избирателях. Вполне возможно, наши товарищи просто не понимают некоторых вещей, потому что эти вещи раньше были чужды их сознанию. Но никто не может упрекнуть их, будто они НЕ ХОТЯТ ничего понимать. И поэтому передо мной и перед каждым моим соратником стоит одна задача: постоянно растолковывать нашим партийным товарищам мою точку зрения — пока они не поймут, пока они не станут добровольно следовать за мной. Само собой разумеется, в этой борьбе должны отшлифоваться многие из ваших воззрений: вам придется приспосабливать свое мнение к мнению партии. В том и заключается плодотворность подобного общения. Партия — неподкупный судья. Ваши намерения и ваши идеи могут быть самыми правильными. Но если партия не признает их — ищите вину в себе".