Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Становится понятным и другое откровенное признание, которое Иванов «выболтал» Урманову: «Воронский дурак большой…», так как принял его «Партизанские повести» за чистую монету и превознес выше других. Вспомним: Иванов – «литературное событие, ибо он крупный талант и наш (выделено нами. – В. Я.); «Всеволод Иванов это первая бомба, разорвавшаяся уже среди Зайцевых и Буниных», – из письма Воронского Ленину. Не было все так просто, как редактор «Красной нови» решил. А в жизнь Иванова, литературную и обычную, вошли два больших писателя, перед которыми он мог склониться, влиянию которых он мог поддаться и которым мог писать совсем другие письма. Это Пильняк и Алексей Толстой.
Борис Пильняк же в начале 1920-х гг. был в советской России, пожалуй, популярнее других писателей, чем обязан был своему роману «Голый год». На смену вырождающимся помещикам Ордыниным и их дворянскому гнезду шли «кожаные куртки» – большевики. По сути, новая раса, ибо они «из русской рыхлой, корявой народности – отбор», их «не подмочишь лимонадом психологий» – без колебаний расстреляют любых врагов новой власти. «Кожаные куртки» и их вожак Архип Архипов, который еще только учится говорить советскими словами, смешно их коверкая. Зато на смену горемычному поезду, в котором голодное и разоренное простонародье едет в поисках хлеба, в роман приходят завод и рабочие. И это вполне в духе Пильняка, человека и писателя, который и в жизни был непоседлив: «Казалось, в нем действовал мотор жизни, гораздо более мощный, чем в каждом из нас», и в литературе он неугомонен, разрывая и смешивая планы повествования. Так что не знаешь, хаос – это сумбур или составные части какого-то невиданного прежде единства. Не зря Замятин в своих статьях о нем видит не только «смешение планов», но и «многофазный ток» – тот новый синтетизм, где «вставленные в пространственно-временную рамку куски мира – никогда не случайны». Революция явно добавила эротики в его творчество, освободив, оголив человека и его инстинкты. Так что и в этом чисто пильняковском приеме резкого и частого «смещения планов» (тем, сюжетов, стилей) есть что-то физиологическое, чувственное.
Далее Пильняк идет по пути разрушения чуть ли не всех «условностей жанра» романа. Так, повесть «Третья столица» – образец едва управляемой литературной структуры. Точнее, некой иной, нетрадиционной. А как иначе, если автором сразу заявлено: «Места действия нет. Россия, Европа, мир, братство», и «героев нет». И если сначала идет что-то похожее на главы с названиями, то затем какие-то части текста под названием «Обстоятельство первое», «второе» и т. д. и разделы, названные «Фита» (буква, исключенная революцией из алфавита).
В одной из таких «Фит» и появляется пересказ, вернее, конспект рассказа Иванова «Полая Арапия» под пунктом 6-м: «О людоедстве в России». Повесть написана Пильняком в первой половине 1922 г. («Красная горка – Петров день, 23 апреля – 12 июля»), когда его знакомство с Ивановым уже состоялось. Пильняк, как человек очень мобильный, легкий на подъем, общительный, постоянно бывая в Москве, наезжал и в Петроград поглядеть на молодых и перспективных «серапионов». И сразу выделил Иванова, Зощенко, Никитина, а на остальных только «прищурился». Дружба с таким сумбурным человеком и писателем, известным, но скандальным, могла прибавить Иванову лишь известности, имени как писателю из когорты лучших. Но вряд ли улучшить его «цветной» талант, развивавшийся по своим законам. Ему, конечно, льстило соседство с автором «Голого года», и не только на страницах «Красной нови», но и в мероприятиях литературных и дружеских встречах, видимо, и застольях – Пильняк все это любил. А приглашение «на двоих» к самому Троцкому в 1922 г., писавшему «книгу о современной литературе», и вовсе закрепляло их лит. равенство как «попутчиков» и «советских народников».
«Граф» и «плебей». «Возвращение Будды» и «Закат Европы»
Они были «братьями» по темпераменту художественному и человеческому, но все-таки не Иванов написал одиозное: «Революция пахнет половыми органами» в повести «Иван да Марья» и не он громоздил сюжет на сюжет, стиль на стиль, персонажа на персонажа, не зная потом, что с ними делать. Возмутили же эти слова в первую очередь самых главных большевиков из ЦК, наложивших арест на книгу «Смертельное манит». И только с помощью главного «писателя» и сановного лит. критика Троцкого удалось избежать конфискации тиража: в сентябре 1922 г. книга с повестью «Иван да Марья» вышла в издательстве З. Гржебина, но крамольной быть не перестала. Имя Пильняка все больше делалось «нарицательным и ругательным», о нем «писали как о литературном изгое и контрреволюционере», отмечал Воронский, завершая свой очерк-«силуэт» о нем в «Красной нови». Он пока еще «художественный попутчик революции», но Троцкий верит, что его талант «развивается в революционном направлении»: нужна только «особая внимательность и снисходительность», чтобы Пильняк не свернул с этого пути. И такого-то вот нетвердого в мыслях писателя вдруг командируют в Берлин, в скопление русских эмигрантов, в основном контрреволюционно настроенных, в качестве советского писателя, пропагандиста и агитатора их возвращения на родину.
Так что уже в конце 1921 г. Иванов, несомненно, находился под впечатлением Пильняка, этого действительно неординарного человека и писателя, с которым, по свидетельству В. Ходасевича, «Шкловский носится» в Петрограде («уверен, что такого писателя десять лет не появлялось»). Но характеризовал его Шкловский не очень дружелюбно: «Похож на студента-репетитора из немцев, притворяется рубахой, но глазки за стеклами поблескивают с волчьей внимательностью». Шкловский же тоже был на том вечере в Доме искусств 15 января 1922 г., где провожали Пильняка и А. Кусикова за границу. Как Иванов откровенно написал Урманову, там «так перепились, что описать неприлично», и он сам «ходил по залам в
