Островский. Драматург всея руси - Замостьянов Арсений Александрович
– Если так, вы – правы.
Сюжет моей последней пьесы ему очень понравился, и он одобрил сценарий, но прибавил:
– Едва ли вам удастся поладить с цензурой. Тогда я, набравшись смелости, чистосердечно обратился к нему:
– Помогите мне. Без ваших указаний я решительно пропаду. Может быть, вы мне окажете большую честь и, переработав пьесу, удостоите меня чести быть вашим сотрудником.
Он потер себе лоб, почесал бороду, что всегда делал, когда чувствовал какое-нибудь затруднение, и, улыбнувшись, ответил:
– Об этом надо подумать.
В тот же день я доставил свою рукопись, а когда через три дня пришел за ответом, то увидел на лице его опять ту же привлекательную улыбку:
– Ваша взяла… Беру.
Так появилась на свет божий комедия «Блажь», которая впоследствии была напечатана в «Отечественных записках» Щедрина. Для характеристики цензурных условий того времени я расскажу, к чему должен был прибегать автор. Чтобы обойти цензурный гнет, Островский обратил мать в сестру от первого брака. Таким образом идея пьесы была убита. Взамен этого Александр Николаевич внес в мою работу живые сцены, прельстившие покойного Михаила Евграфовича. Комедия шла в московском Малом театре, в Александрийском и обошла все провинциальные сцены.
После этого литературного сближения я стал пользоваться искренним расположением Александра Николаевича. Я вспоминаю с горечью и радостью те дни, которые проводил в его кабинете. То было невыносимое время для людей, связанных работой с театром. Довольно сказать, что его комедия «Не в свои сани не садись», не сходящая до сих пор с репертуара, взята была у автора дирекцией даром.
– Почему же даром? – спросил я.
«Бесприданница». Киноплакат
– Дирекция ее не брала, а пришлось отдать в бенефис, за бенефисные же постановки не платилось. Теперь авторы получают за пьесы тысячи, а я рад был радехонек, когда мне за «Бедную невесту» заплатили пятьсот рублей, взяв ее в вечную собственность.
При таком отношении начальства к автору можно себе представить, в каком положении находились ресурсы тружеников. Провинциальные театры тогда авторам не платили ничего, а казенные жестоко притесняли. Были и тогда ловкачи, входившие в сделку с стоявшими у руля репертуара, и их пьесы ставились часто; те же, у кого совести не хватало поступать неблаговидно, бедствовали.
– Александр Николаевич, отчего вы теперь никогда не бываете в театре? – обратился я к нему.
– А что я там буду делать? Смотреть стряпню Крылова или переводы Тарновского? Да мне, как обойденному, неловко смотреть на актеров. Я для театра чужой теперь. Просветлеет, разгонит шушеру, тогда и мы пойдем туда, где послужили делу.
А между тем нужно было жить, а следовательно, и работать. Недовольство окружающих и раздражение, не покидавшее автора «Грозы», отзывалось на самом творчестве. В его пьесах не стало уже той яркости, бывшей отличительной чертой великого таланта. В этот период ослабевшие силы уже не могли творить так, как прежде, и его пьесы «Красавец мужчина» и «Невольницы» имели слабый успех. Замечательно то, что при жизни Островский получал в год две, три тысячи, а после его смерти, когда злоба завистников и ненавистников затихла, наследники его стали получать за пьесы от семнадцати – восемнадцати тысяч в год.
Островский был недоволен не только административными порядками, но и тем, что состав артистов сильно потускнел. В то время не было уже ни Садовского, ни Васильева и других корифеев Малого театра, а вновь поступившие оставляли желать многого, и, хотя тон еще держался, но уже начинал сказываться провинциализм, который внесли вновь приглашенные актеры.
– Нужна школа, настоящая школа, а без нее Малый театр потеряет то великое значение, которое он имел, – говорил Островский.
Кроме школы, он мечтал создать театр на новых началах, где люди, ничего общего не имеющие с искусством, не являлись бы руководителями дела.
Чтобы осуществить эту мысль, Островский, по своей наивности, отправился к бывшему московскому генерал-губернатору кн. В.А. Долгорукову, чтобы вызвать его инициативу.
– Князь, – обратился он к нему, – столько лет вы состоите всесильным хозяином Москвы, а до сих пор не поставите себе памятника.
– Какого памятника? – удивился генерал-губернатор.
– Должен быть построен театр вашего имени.
Долгоруков улыбнулся и мягко заметил:
– Я знаю, меня в шутку называют удельным князем, но, к сожалению, у этого удельного князя нет таких капиталов, которые он мог бы широко тратить.
– Я приехал к вам, князь, искать не ваших денег. Скажите одно слово – и московское именитое купечество составит компанию и явится театр.
Долгоруков очень сочувственно отнесся к словам Островского, и Сергей Петрович Губонин, сын знаменитого железнодорожного деятеля, принялся уже составлять акционерное общество, но тут вышло правительственное распоряжение о всеобщем разрешении частных театров и проект пал. Скоро при императорских театрах учреждены были драматические школы, существенно расходившиеся с тем, о чем мечтал Островский.
– Актер должен пропитаться своим ремеслом и слиться с ним, – утверждал он. – Артисты, в благородном смысле слова, те же акробаты; тех выламывают физически, а актера нужно выломать нравственно. Походка, красивые повороты, пластика и мимика… все это приобретается легко, когда тело и нервы гибки. Равномерная и выразительная речь также несравненно лучше могут быть усвоены в детском возрасте, чем тогда, когда жизнь искалечила человека. Посмотрите на большинство актеров. Как они держат себя на сцене? Увальни, неповоротливы, косолапы, движения не изящны. И это вполне понятно. Люди редко перерождаются, и большинство живет приемами, усвоенными в детстве. Есть исключения, но о них не говорят.
Так проект школы и остался в бумагах покойного.
Любовь к театру у Александра Николаевича была так велика, что даже в тягостные дни материальных невзгод он говорил о нем с любовью и подшучивал над своими неудачами.
– Надо бы пойти и искать милости у господина Черневского, да ноги не слушаются, опять же каналья спина не гнется. Деньги нужны до зарезу, а их нет. Занять можно, но, занявши, нужно отдавать, а как не отдашь – совестно.
Это не мешало ему проявлять неимоверную доброту ко всем, кто к нему бы ни обращался.
Был такой случай. Пришел к нему автор, теперь занимающий огромный пост при театре, а тогда еще малый и неизвестный, и говорит:
– Александр Николаевич, я написал пьесу, но цензура не пропускает ее. Помогите мне обойти препятствия, и мы поделим пополам гонорар.
Островский взял пьеску, сделал поправки, и автору тотчас же выдали две тысячи целиком. Но с той поры этого автора Островский не видал, и когда я, шутя, напомнил ему об этом, он шутливо заметил:
– Он с востока, а там набеги уважаются.
Так Островский и не получил ни копейки, но никогда ни словом не заикнулся о том, что было, и, встречаясь с автором, благодушно протягивал ему руку.
Просто не верится, чтобы драматург, написавший тридцать с лишком пьес, шедшие на сценах, мог так нуждаться.
Каким-то образом император Александр III узнал, что Островский находится в тягостном материальном положении, и при первой встрече с братом драматурга, Михаилом Николаевичем, бывшим членом Государственного совета, обратился к нему:
– Как живет ваш брат?
Островский молча поклонился. Государь продолжал:
– Как его материальное состояние?
– Очень дурное, ваше величество. Своих средств у него нет почти никаких; за труды же он получает очень мало, а у него жена и шесть человек детей.
– Странно, – с неудовольствием сказал император, – что до сих пор мне об этом никто не сказал. Я сделаю, что нужно.
Через несколько дней состоялся высочайший указ о назначении драматургу, губернскому секретарю Александру Николаевичу Островскому, пенсии в 3000 рублей в год.
