Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Меня спрашивают, зачем я писала свою книгу? Для того, чтобы исправить общественный вкус. Чтобы глухая у нее кровь, пе ре бой ная считалась бы очень, очень дурным тоном, привитым ею. А ведь по-другому о ней писать запрещают — я уже предвижу крики: ОНА ХОЧЕТ ИСПРАВЛЯТЬ НАМ ВКУС!!! Ну ладно, читайте дальше, раз нравится:

Только чувственные, глубоко вырезанные губы цветут еще последним горьким цветением. Так торжественно-печальны первые аккорды «Funerailes». (З. Елеев. Ю. Анненков. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 711.)

Зеркало — анаграмма ее стиля. Жест застылости, знак почета и немоты, величия. А цвет — всегда черный. Кого ни спроси — какого цвета Ахматова? — и всякий скажет: черного. <…> Таков же аристократизм А. — алмазное зеркало в обрамлении Санкт-Петербурга, Царского Села (Версаля), которые под стать ее позе, всегда позе, играющей роль фона. Точнее сказать, роль и фон, на котором она играет, медлительная, важная, чтобы не потревожить эту завороженную воду, — слились в позе А, в неподвижном, зеркальном состоянии Королевы.) (А. Терц. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 597.)

Вот ей пишет снова мужчина: В «Тринадцати строках» мне показалось кружение памяти, может быть, неправильно. У Вас стали очень тайные обращения в стихах, поэтому все так открыто. Как природа ничего не прячет, кроме одной и той же, и всегда самой главной, тайны. (Правда, просто настоящая А.А.?) Предел поэзии, когда все очевидно, и чем очевиднее, тем потаеннее. (В. Муравьев. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 610.)

Послание кролика к удаву.

Я тогда еще не знал, что для стихов Ахматовой нужно перейти Рубикон сердечных мук. <…> И стихи она ценит, как «молитвы губ надменных», потому что все отнято — сила, и любовь, и кровь уже похолодела. И недаром она слывет печальной. Ничто не может быть уделом, кроме печали, для того, кто высказывает свое сокровенное так: Ты был испуган нашей первой встречей/А я уже молилась о второй. <…> За четким алмазным сплетением стихов видно, что у поэта отнято многое и потеряно все. <…> (М. В. Борисоглебский. Доживающая себя. Я всем прощение дарую. Стр. 220–223.)

Она учила их говорить так.

[На] днях слушала стихи 74-летней А.А. — совсем новые, совсем личные. В них была мраморная твердость и непререкаемая высота. И все-таки каждое слово в них окружено тайной недосказанности… и т. д. (Т. Ю. Хмельницкая. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 588.)

Чудесная! Как хорошо, что Вы все-таки сошли к нам — грешным — из Вашей горней страны… Но если уж сошли, так пусть все человеческое да не будет Вам чуждо. (Письмо Г. Чулкова — А.А. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 726.) Но здесь может быть все-таки и ирония.

И самое заветное желание, которое вы, неслышным вздохом, бросите в новогодний бокал — да будет вскоре исполнено.

По привычке ей приписывают какие-то заветные желания, которые она выдыхает в бокал. А что там за желания, когда сын на свободе, карибский кризис, ею, очевидно, вызванный иль накликанный, благополучно завершился, жилплощадь отдельная есть, семьдесят пятый день рождения пышно отпразднован, а в молитвах — если она молится — она ежевечерне просит избавить ее от праздных своевольных желаний?

Зима. Она одета плохо. Шла мимо какая-то женщина… Подала Ане копейку. — Прими, Христа ради. — Аня эту копейку спрятала за образа. Бережет… (Г. Иванов. Петербургские зимы. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 578.) Ее все — и друзья и недруги — хотели возводить в святые (такой был типаж). Она злилась, когда получалось топорно или слащаво. Сама она вышеприведенную сцену переписала, но все уже собиралось в гораздо более величественную картину — копейка уже не одна, а — множество дают по копейке, так что стала б я богаче всех в Египте. И подают не ей как юродивой, а юродивые припадают к ней, немые и калеки — за исцелением, — вы чувствуете, о ком это?

Если б все, кто помощи душевнойУ меня просил на этом свете, —Все юродивые и немые,Брошенные жены и калеки,Каторжники и самоубийцы…

Запись Д. С. Самойлова: Она как-то сказала Копелеву, что Гумилев школы не создал, а она создала. Среди своих продолжателей она числит меня и Бродского. Отчасти (и внешне) это верно. (Летопись. Стр. 608.)

Ахматова пригласила к себе литератора, переведшего с чешского стихотворение о ней, просит читать: Я, старица Анна Ахматова,/ весталка мертвых… <…> я/ утопленница,/ черная лебедь Невы,/ Анна Ахматова. <…> «Великолепные стихи!» — сказала поэтесса, когда я кончил читать. (О. М. Малевич. Одна встреча с Анной Ахматовой. Я всем прощение дарую. Стр. 49–51.)

Кто бы ему, следующему автору, мог подсказать такие (таких никто от себя не скажет, только под диктовку) слова: «Вы дышите тем разреженным воздухом, который не был бы легким даже самой Сапфо, — не многие поэты — даже у нас в России — дышали таким. От такого воздуха Вам должно быть легко и УЖЕ НЕ СТРАШНО. (Арсений Тарковский. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 713.) Сапфо — это хорошо для сравнения, как метафора, — ведь не похожа же она на нее в самом деле? Поэты могут быть похожими, только если они совсем уж средненькие, никакие, похожие друг на друга. Сапфо трудно быть на кого-то похожей, скорее все-таки за первоисточник надо принимать ее — ну и что за лесть для Анны Ахматовой быть чьим-то двойником? Смысл здесь только один — в имени Сапфо ее устраивала его повсеместная известность, мировая слава, да еще и протяженная во времени — вот для этого-то с безотказностью рабыни она Сапфо эту и таскает за собой. Дурак! Олух царя небесного! Какую ахинею несет! При чем тут Сафо? (Это она не про Тарковского — словечко многие подхватили, а тут еще так разошлась, потому что француз.) Что? Я воспеваю любовь? Призываю к самоубийству? Живу не в Петербурге, а на острове Лесбос? Это серьезная причина, чтобы поэтам ни в чем не совпасть. (В. Сосинский. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 713.)