Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Я боюсь, когда меня сравнивают с Пушкиным. Такая громада — и вдруг я с горсточкой странных стихов. Уж лучше с Сапфо. От нее остались только начала стихов… (Г. Глекин. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 713.)

Ну и наконец. В 1950-е годы ей сказали фразу Мандельштама: «Величайшая в мире поэтесса после Сафо». (Я. Рогинский. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 713.) Как же это раньше про Мандельштама было такого не узнать — в Ташкенте, например, когда проводила с Надеждой Яковлевной наши ночи в бабьей болтовне? Та, наверное, все «фразы» Мандельштама наизусть помнила.

Письмо Д. Е. Максимова. Поздравляет с Новым годом и выходом «Поэмы без героя». Но почему, почему, почему она не целиком напечатана!! За это хочется кого-то побить, повесить на дыбу и выворачивать суставы — того или То, что вынудило их к этому. И все-таки сдерживаю себя… (Летопись. Стр. 624.)

Тема диссертации (предложенная Анной Андреевной): «Ахматова и ее читатели». Какими могут быть «читатели Толстого»? Что о них написать? Библию? «Читатели Достоевского». Кто они? Какие писали ему письма, стихи? А Пушкину? Как исследовать круг его читателей? Чем меньше поэт, тем сплоченнее группа вокруг него, тем яростей и нетерпимей.

Нерукотворное

…очевидность того, что «Поэма без героя» диктовалась свыше, что это — божественное произведение, рожденное не просто светозарным талантом изящной трагической поэтессы:

Иногда я вижу ее всю сквозную, излучающую непонятный свет… распахиваются неожиданные галереи…

Вот так можно писать самой о себе, о своих работах — излучающих непонятный свет… Что уж тут непонятного!

На месяцы, на годы она [Поэма] закрывалась герметически, я забывала ее, я не любила ее, я внутренне боролась с ней. Работа над ней (когда она подпускала меня к себе) напоминала проявление пластинки.

…и раня меня самое. Попытка заземлить ее <…> кончилась полной неудачей. Она категорически отказалась идти в предместия.

Но все это из «Другой», от которой (пора признаться) я прячусь, как умею, и бываю сериозно повреждена (орфография автора — то ли южнорусские представления об изысканном слоге, то ли, как будто невзначай, как будто аутентично стародавние правила), когда она меня настигает. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 229.)

Кажется, сегодня кончила «Поэму без героя» («Триптих»). Позднее приписано: «Нет». (Записные книжки. Стр. 248.) Время от времени Анна Андреевна перечитывала дневник и, изредка, делала исправления: вот, грустно покачав головой, пишет краткое — «Нет», Поэму закончить нельзя, это — время, музыка, «Фауст»…

…Всего этого Поэма не захотела. Интересно, чего же еще она захочет?

Читатель и слушатель попадает в этот вращающийся воздух, отчего и создается магия, вызывающая головокружение…

Все это я, разумеется, говорю неизвестно для кого и неизвестно зачем; читатели же должны верить, что она, как опытная космонавтка, вот так и спустилась с неба, никогда другой не была, никогда другой не будет и не может быть.

И наконец произошло нечто невероятное: оказалось возможным раззеркалить ее (поэму, конечно), во всяком случае, по одной линии. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 251.)

Свыше диктуется не только поэма — все, выходящее из-под ее пера.

Стихи замерли где-то за дверью.

Теперь она (пьеса «Энума Элиш», «сожженная») вздумала возвращаться ко мне.

Статья как бы пустила ростки (как клубника) и пошла, пошла, на глазах превращаясь в автобиографию. Пришлось отрезать в самом интересном месте.

Утром боролась со стихами, которые хотели существовать — а я не хотела.

1965 год? Дарственная надпись: Томашу Венцлова тайные от меня самой мои стихи — благодарная Анна. (Летопись. Стр. 676.) Венцлова 1937 года рождения. Интересная особенность, не правда ли, смиренной, царственной и в любом случае безвозрастной «Анной» Анна Андреевна подписывается только в письмах и записках молодым мужчинам.

Ты, Моцарт, недостоин сам себя. Вы сами не знаете, что Вы делаете, Анна Андреевна. Если кто не понял, что за Анну Андреевну пишет та самая Муза, что и диктовала г-ну Данте страницы «Ада», — казалось бы, тут уж не понять невозможно, но на всякий случай, чтоб в вечности уж наверняка не затерялось, — она все повторяет и повторяет.

Так возясь то с балетом, то с киносценарием, я все не могла понять, что, собственно, я делаю…

На днях В.М. Ж<ирмунский> очень толково объяснил мне, что, собственно, со мной произошло.

Вот если бы не было всего этого — сдержанно-делового тона, инициалов, очень толковых академиков, что, собственно, и пр., — то ей можно было бы простить изумление от собственной гениальности…

Сейчас я поняла: «Вторая» или «Другая» <…>, которая так мешает чуть ли не с самого начала (во всяком случае в Ташкенте), — это просто пропуски, это незаполненные пробелы, из которых, иногда почти чудом, удается выловить что-то и вставить в текст…

А.А. уезжает из Комарова в Ленинград. Все не так просто. Этот отъезд кажется мне предательством. Думается, что я здесь чего-то не доделала, не додумала. А Она (Муза) без меня не может. (А Ахматова. Т. 6. Стр. 303.)

Похвальба себе

А.А. <…> записывала, резюмируя собранные ею высказывания читателей о цикле: «Это Carmen о любви, но любовь ни разу не названа и соединено с ужасом запретности, о преодолении которого было бы просто нелепо мечтать».