Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев
Любопытны экспериментальные поиски группы ленинградских поэтов: Константина Кузьминского, Владимира Эрля, Алексея Козырева, Петра Чейгина и поэта, пишущего под псевдонимом Шир-Али[171], а также опыты поэтов-абсурдистов, находящихся под явным влиянием обэриутов (есть кое-что и от Северянина, и футуристов), остроумного и веселого Генриха Сапгира, экстравагантного юмориста Эдуарда Лимонова и таких модернистских поэтов, как В. Лен и И. Холин[172].
Из ленинградцев наибольший интерес представляют, пожалуй, ученики Ахматовой, «ахматовские сироты» – Дмитрий Бобышев, Анатолий Найман, Евгений Рейн и Иосиф Бродский.
Натурфилософская поэзия Дмитрия Бобышева испытала, конечно, большое влияние Заболоцкого. В самиздате ходят два сборника его стихов «Партита» и «Де профундис», а также поэмы «Почти молчание» и «Новые опыты доктора Фауста». Бобышев – поэт, хотя и с философическими устремлениями, но очень искренний, свежий и сильный. Проблемы времени и России он склонен решать в глубоком мировоззренческом плане, избегая поверхностной публицистичности:
и примешь чисто русский способ
брести к свободе в душу, вглубь.
К сожалению, в последних его стихах эта философская углубленность, облекаясь во всё более сложную форму, приводит к некой схоластической сухости:
По вечной сердцевине
и вдоль изнанки век
мой замысел и выверт
скользил навылет вверх,
где сдавленные ткани
и веющая высь
свернулись завитками
в одну и ту же мысль,
что мы с тобой на память
вселенная – близнец,
живыми черепами
срослись в один венец,
в один блаженный ужас.
Напружась, ум свивал
цветущую окружность,
где центром – идеал.
Анатолий Найман в течение многих лет был личным секретарем Анны Ахматовой, им написаны воспоминания об Ахматовой – «Какая есть» (излюбленный ответ самой Ахматовой на разные укоры) и замечательные стихи «Памяти Анны Ахматовой» (цикл стихов, написанный совместно с Д. Бобышевым). В самиздате ходит сборник стихов Наймана «Сентиментальный марш» и поэмы «Стихи по частному поводу» и «Сентябрьская поэма». Отточенные стихи Наймана – замечательный образец неоклассической поэзии, пронизанной глубоким и подлинным поэтическим чувством. Иногда явно проскальзывают пастернаковские нотки:
И перед тем как отойти,
пойми, что мы – не мы, а позы
обнявших в навек прости,
чтоб наши смешивались слезы.
Евгений Рейн, напротив, более склонен к модернистским экспериментам. В ранней юности он начал писать стихи под сильным влиянием Рембо, затем испытал воздействие акмеизма и резко эволюционировал. Широко известна в самиздате его поэма «Глаз и треугольник». Рейну, как и большинству сегодняшних поэтов, присуще трагическое мироощущение, чувство беспокойства и неустроенности:
Зачем из прелестей необщих
куется роковая цепь,
где каждое звено на ощупь
предоставляет жизни цель.
А воедино, воедино
все это только темный груз…
Иосиф Бродский[173], по мнению многих (в том числе и самой Ахматовой), мнению, пожалуй, справедливому, считается крупнейшим поэтом нового поколения. Хотя стихи его далеки от политики и вскрывают бытие в совсем ином разрезе, необычайная серьезность, скорбная ирония и трагический стоицизм его необыкновенно своеобразной и глубокой поэзии оказался неприемлем для советской печати, и так как Бродский не был членом Союза писателей СССР, он в 1964 году был отдан под суд как «тунеядец» и сослан на север в Архангельскую область возить навоз в совхозе. Известные поэты К. Чуковский и С. Маршак, а также композитор Д. Шостакович тщетно пытались помешать расправе. Суд над Бродским приобрел скандальную известность и лишь способствовал популярности поэта. Недавно, уже после того как Бродский эмигрировал на Запад, в Ленинграде было подпольно издано пятитомное полное собрание сочинений Бродского с подробнейшими комментариями. За составление этих сборников был арестован и судим ленинградский литератор М. Хейфец (сентябрь 1974 г.).
Бродский в основном использует традиционные ритмы и формы. «Я заражен нормальным классицизмом», – говорит он о себе. Его чарует прелесть старых поэтов:
Сияние русского ямба,
Огромней и жарче огня,
Как самая лучшая лампа
В ночи освещает меня.
Но, при кажущейся старомодности формы, Бродский – поэт очень современный, в традиционных формах у него раскрывается сложнейшее сознание человека нового времени. У него нет чеканных строк, синтаксис его очень свободен и гибок:
…греческий принцип маски
снова в ходу. Ибо в наше время
сильные гибнут. Тогда как племя
слабых плодится, и врозь, и оптом.
Прими же сегодня, как мой постскриптум
к теории Дарвина, столь пожухлой,
эту новую правду джунглей.
Слитность стихотворного потока подкрепляется разговорными интонациями и выражениями, намеренными прозаизмами (иногда даже грубыми вульгаризмами), одним словом, непринужденной свободой дыхания:
Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?
Это намеренное снижение плана, уход в разговорность – не столько стремление быть современным, сколько боязнь сентиментальности и пафоса, стыдливая скрытность чувств.
Ты, несомненно, простишь мне этот
гаерский тон. Это – лучший метод
сильные чувства спасти от массы
слабых.
Но иногда эти сильные чувства всё же прорываются откровенно, и тогда перед нами большой лирический поэт с захватывающей пронзительностью и чистотой переживания —
Прощай,
позабудь
и не обессудь.
А письма сожги…
Как мост.
Да будет мужественен
твой путь,
да будет он прям
и прост.
…да будет удач у тебя впереди
больше, чем у меня…
или:
О, как ты пуст и нем! В осенней полумгле
сколь призрачно царит прозрачность сада,
где листья приближаются к земле
великим тяготением
