Неизвестно - Мальцев Ю. Промежуточная литература

Юрий Мальцев

ПРОМЕЖУТОЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА И КРИТЕРИЙ ПОДЛИННОСТИ

Еще не смолкли споры о том, сколько ныне в России литератур — две или одна (спор беспредмет­ный, спор о словах, ибо как это ни назови — двумя ли разными литературами или двумя направлениями внутри одной литературы, а бесспорным остается факт органической взаимной несовместимости Солже­ницына и Софронова), а некоторые западные критики сделали уже новое открытие: существует третья рус­ская литература, не диссидентская и не советская, а промежуточная, нейтральная. Эти промежуточные писатели (Ю. Трифонов, Ф. Абрамов, В. Белов, В. Ас­тафьев, Б. Можаев, В. Шукшин, В. Распутин, В. Тенд­ряков и др., список варьируется в зависимости от вку­сов критика) не славят советскую власть и мудрую партию, как советские писатели, и не обличают совет­ский режим, как писатели-диссиденты, — а просто пишут хорошие книги. И не только хорошие, но и правдивые. При этом их в отличие от диссидентов (которые ведь тоже пишут правдиво) почему-то не только не сажают в сумасшедшие дома и лагеря, не только не преследуют и не высылают за границу, а напротив, осыпают всяческими милостями и допус­кают к привилегиям, которыми пользуется лишь выс­шая каста советского общества.

Даже до всякого знакомства с этой промежуточ­ной литературой возникает сомнение: а возможно ли такое? Возможна ли нейтральная литература в идеократическом государстве, где вся атмосфера наэлект­ризована, пронизана положительными и отрицатель­ными идеологическими зарядами? А отказ славить советский строй, этот «высший этап всемирной исто­рии», этот поразительный плод «научной» марксист­ской теории, не есть ли уже проявление диссидент­ства? И как сильно должно быть отвращение к «гран­диозным успехам» социализма, чтобы в условиях об­щеобязательного энтузиазма писатель уклонялся от обязанности ликовать.

Уж мы-то знаем, что многие из этих «нейтраль­ных» в узком кругу ведут порой такие речи, что их можно прямым путем отправлять в Потьму по 70-й. И сколько раз уже эти нейтральные и промежуточные подводили западных критиков: только они выстроят свою тонкую концепцию творчества прогрессивного и талантливого советского писателя, как вдруг этот прогрессивный и талантливый бежит за границу, раз­вязывает язык и начинает говорить и писать такое, что со всей срочностью его приходится переквалифи­цировать в реакционера и бесталанного. Но вся заку­лисная, внелитературная сторона не должна * быть предметом рассмотрения в этой статье (и по мотивам методологическим, и по мотивам конспиративным), а потому мы ограничимся рассмотрением лишь лите­ратурных фактов, то есть книг, написанных этими промежуточными.

Читателю, воспитаному в школе на Горбатове и Грибачеве, на Корнейчуке и Кочетове, действитель­но, есть от чего обомлеть. Открываешь, читаешь — и глазам своим не веришь, как это в советской типо­графии могло быть напечатано такое.

У Бориса Можаева мы находим такие описания нищеты, что по сравнению с ними блекнут даже зна­менитые радищевские (да ведь еще та нищета тенден­циозно преувеличена, если верить Пушкину). Мы чи­таем также у него о сибирских рабочих, живущих в скотских условиях (мужчины и женщины вповалку в одном бараке, без бани, без магазина, работают по 12 часов в день, то и дело несчастные случаи на произ­водстве). А в форме легкого фарса («История села Брёхово, написанная Петром Афанасьевичем Булки­ным») ему удалось протащить в советскую печать такое изображение коррупции в колхозах, начальствен­ного самодурства, головотяпства, бесчестности, лжи и крестьянской задавленности, бесправия, нищеты, какие можно встретить только в самиздате у Войновича или Лобаса.

Василий Шукшин рисует нам яркие жанровые сценки, довольно четко вырисовывается непригляд­ность и скука советских будней. Герои его, «типич­ные» советские люди, томятся чувством душевной неприкаянности и пустоты. Жизненная программа большинства выражается так: «если немного смекал­ки, хитрости и если особенно не залупаться, то и не обязательно эти котлованы рыть, можно прожить легче». Но и без дела вовсе еще тяжелее: «По воскре­сеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутря­ная, едкая...». Высшая жизненная удача — это когда «и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили». При попытках искать правды и справедливости натыка­ешься на «стенку из людей». Высшая мудрость: «лишь бы день урвать, а там хоть трава не расти».

У Василия Белова — отлично выписанные русские характеры, очень интересные детали сегодняшнего деревенского быта и неподдельная (не «поэтическая») печаль, боль за гибнущую и страдающую Россию, скорбные размышления, столь несовместные с совет­скими идеологическими штампами: «добро, которое делают положительные герои, так часто оборачивает­ся для людей самым жестоким злом... сила рождает одну жестокость и не способна родить добро... Все мы научились так изумительно оправдываться невоз­можностью рубить лес без щепы...». «Это примитив­ное деление (на классы) позволяет не думать о слож­ностях мира, о сложностях человеческого общества... Убить человека во имя идеи — раз плюнуть... Со­весть, честь, сострадание — все летит к чёртовой Ма­тери, остается одна борьба, борьба взаимоуничтожения, оставляющая за собой запустение и страх. Горе такому народу, гибель такой стране и нации!».

У Виктора Астафьева находим острую боль от варварского отношения к родной земле, реалисти­ческое и страшное описание войны, а главное — пле­няющую задушевность, пронзительную, поистине исповедальную искренность и несочиненную любовь к ближнему, доброту, душевную чистоту.

Валентин Распутин поражает оригинальностью таланта, четко выраженной писательской индивидуаль­ностью, столь редкой сегодня не только в советской, но также и в промежуточной литературе, где домини­рует описательство и все авторы, пишущие на сход­ную тему, похожи один на другого, как газетные ре­портеры. Его поэтический мир исполнен глубокого трагизмд, и, если бы не частые композиционные про­счеты, сбивающие напряжение, расслабляющие эту трагическую атмосферу, и не неровности, его, пожа­луй, можно было бы смело назвать крупнейшим та­лантом во всей нынешней подцензурной русской лите­ратуре.

У него боль о России и русском крестьянстве вы­светляется страстной верой в оздоровительную силу христианства, верой в возрождение русской нации путем возврата к духовным ценностям. Христианский пафос, присущий и другим промежуточным, у Распу­тина выражен с наибольшей силой. Распутин почти никогда не опускается до мелких подачек цензуре в виде разбросанных там и сям верноподданнических высказываний, которые можно встретить у других промежуточных, и прямую ложь у него нельзя найти почти никогда, за редчайшими исключениями, как, например, ложь о власовцах.

Все это, конечно, удивительно и настолько пора­жает русского читателя, что он с трудом отдает себе отчет в ограниченности этих промежуточных писате­лей и почти не замечает их дефектов. Похожесть опи­саний на подлнную советскую действительность заво­раживает более всего тем, пожалуй, что ведь эта запе­чатленная повседневность является прямым опровер­жением канонических основ советской пропаганды: «новое общество», «новый советский человек», «гран­диозные успехи социализма» и т. п.

Стараются не замечать того, что описания-то эти далеко не адекватны действительности. Реальность гораздо хуже, непригляднее, страшнее. После побед­ных фанфар советских писателей, марксистских все­знаек, ни в чем не сомневающихся и имеющих на все готовые ответы, сомнения этих промежуточных ка­жутся настоящей крамолой, и не замечаешь того, что сомнения эти никогда не переходят запретной чер­ты.

Поражаются смелости отдельных высказываний, вкладываемых обычно в уста отрицательных героев, но ведь из этих отдельных, контрабандой протащен­ных замечаний не сложить цельной картины. Писате­ли эти не подходят даже и близко к постановке карди­нальных проблем советского общества. Каждый из этих промежуточных писателей постоянно помнит о главлитовском списке запрещенных тем. Опублико­вать бы этот списочек! Пожалуй, это было бы самым потрясающим литературным событием наших дней.

Сегодняшний читатель в России в большинстве случаев, сам того, быть может, не сознавая, уже утра­тил настоящий критерий оценки. Называют хорошими или даже отличными книги, которые являются тако­выми лишь с поправкой на советскую цензуру: «ведь иначе здесь нельзя». Но поскольку поправка эта дела­ется автоматически, почти бессознательно, как нечто само собой разумеющееся, то и начинают говорить об этих книгах как о замечательных и отличных без­относительно. Эта утрата критерия в оценке литера­туры есть лишь частный случай деформации советско­го сознания. Чудовищный пресс советской системы изуродовал души и сознание людей до того, что обще­человеческие критерии в нынешней России уже не упо­требительны. Если говорят, например, о честности или о благородстве, то это значит, что речь идет не о честности вообще, не о благородстве вообще, а о честности по-советски, о благородстве по-советски. То же можно сказать о смелости по-советски, о стыде, о страхе, свободе и несвободе, об удобстве и неудоб­стве, почетности и унизительности... Остановимся на мгновенье хотя бы на этом последнем, чтобы не про­должать этого длинного списка. Какой должна быть степень нравственного упадка общества, чтобы писа­тель, не состоящий в компартии, перед выездом за границу покорно являлся в ЦК КПСС, как мальчишка выслушивал там наставления, как ему следует себя вести, какой отчет о поездке (то есть донос) по воз­вращении ему нужно будет написать, расписывался в том, что он с правилами поведения ознакомился и обязуется их выполнять (а правила-то эти запрещают ему самые элементарные и естественные вещи: кон­такты с жителями страны, записи в записной книжке и т. п.), и чтобы он при этом не испытывал ни стыда, ни унижения. То, что для нормального человека унизи­тельно, для советского — нормально.