Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы - Владимир Анатольевич Васильев
Порфирий то подходил к иконе, то отступал от нее, покачивая головой, всплескивая руками:
— Тысяча лет прошло, а она даже румянец сохранила!
— Я удивляюсь мастерству иконописцев той давней поры, — рассуждал Травин. — Имея только воск, они творили чудеса, придавая телесному цвету разные оттенки.
— Вы тоже творите чудо, — Порфирий замер перед иконой. — Признаться, когда я их нашел, не думал, что когда-нибудь увижу очищенными так, словно они заново писаны.
— Надеюсь, после опытов с вашими иконами можно будет продолжить работы и далее, в том же Казанском соборе, — высказал Травин свою заветную мечту.
— Моих образов вам надолго хватит, — не понимая намека, продолжал Порфирий. — Из монастыря святой Екатерины на Синае я вывез двадцать шесть икон. Я вам не показывал еще образцы письма грузинского, нигерского. Возможно, при очистке они проявятся, как византийские.
Алексей Иванович снова напомнил архимандриту о большом количестве икон и рисунков, находившихся в К азанском соборе и подвергавшихся порче, так как реставрацией образцов, по его мнению, занимались люди, далекие от искусства. Однако Порфирий до того был поглощен мыслями о будущем своих икон, что, как казалось Травину, не замечал настойчивых замечаний.
В конце беседы, перед тем, как расстаться, он вдруг спросил:
— Желаете восстановить весь запас икон в столице? Посильно ли это одному человеку?
— У меня есть помощник — старший сын Иван. — Он вот уже пять лет как занимается древней живописью исключительно в византийской манере.
— Вы меня непременно познакомите с ним, — оживился Успенский, но спустя минуту радость с лица схлынула. — Вдвоем не справиться, — сказал он, морща лоб. — Но мысль хорошая. Я посоветуюсь тут и потом скажу свое мнение. Если надо будет письма написать — напишу кому следует. А завтра давайте, чтобы не откладывать надолго, встретимся у вас дома.
Оставшись опять в уединении, отец Порфирий мог дать волю чувствам. Успенский был истинным патриотом, но всю жизнь не пользовался расположением властей. Его оригинальные воззрения шли вразрез с установившеюся практикой русской церкви. Он не раз высказывал мысль о необходимости замены в России Священного Синода патриаршеством, о радикальном изменении епархиального управления. Находил крайне неудовлетворительной постановку преподавания в духовно-учебных заведениях. Говорил об уничтожении духовного сословия как касты. И вот он встречает человека, вовсе далекого по принадлежности к церкви и находит в нем, в его мыслях, устремлениях благодатное тепло русского человека, от чего ему становиться радостно. Наверное, тогда и появились его проникновенные слова о своем предназначении: «Для чего я странствую так долго? Для того чтобы, подобно пчеле, принести прекрасный мед в родной улей, — я пчела Божия, а Россия — мой улей».
* * *
Архимандрит Успенский, всегда отличавшийся скромностью, прибыл в Коломну к Травиным на обычной карете без сопровождения. На улице не задержался — ступив на землю, шагнул размашисто в раскрытую дверь. Войдя в квартиру, поклонился иконе и присел на свободный стул. В его движениях не замечалось суеты, они были лаконичны.
Татьяна выставила на стол самовар. Принесла тарелки, на которых горками возвышались бублики, пряники, сахар. Появились румяные пышущие жаром пироги.
— Скромно живем, — сказал Порфирий, окидывая продолжительным взглядом квартиру. — Я ведь грешным делом думал, что художники у нас народ богатый.
— Несправедливости много — отсюда и бедность, — кивнул головой Травин.
— Он по судам да по разным инстанциям с прошениями больше времени теряет, чем на картины, — проговорила Татьяна, присаживаясь к самовару.
— С самой главной несправедливостью, крепостным правом, наконец-то расправляемся. Если и дальше дело так пойдет, порядок и законность в империи восторжествуют, — с некоторой пышностью сказал архимандрит.
Хлопнула дверь. Чуть склонив голову набок, словно извиняясь, к столу прошел Иван.
— Где же ты был, когда его преосвященство приехали? — Травин строго взглянул на сына.
— Как вы мне, папаня, сказали, так и поступил — ждал в мастерской, — переминаясь с ноги на ногу, ответил тот.
— Вот неваровый! — усмехнулся отец. — Надо было у дверей встречать и к себе приглашать, — он посмотрел на священника. — У Ивана на первом этаже мастерская. Я вам говорил, он живописует в византийской манере.
— Ничего, ничего, — потряс головой Успенский. — Чаю попьем, поговорим и опустимся к Ивану. А пока пусть к нам присаживается.
Архимандрит Успенский слыл человеком интересным. Знания его были поистине энциклопедические, наряду с церковной историей, палеографией, дипломатикой и археографией он увлекался всем, что так или иначе связывалось с церковной живописью. Собранные материалы по искусству занимали в его архиве десятки картонных ящиков, а рукописные и печатные источники для изучения живописи насчитывали многие сотни листов.
Порфирий рассказывал, как разыскал он в одной из афонских библиотек, а затем перевел на русский язык и опубликовал знаменитую Ерминию Дионисия Фурноаграфиота, где греческим художником начала XVIII века были изложены подробнейшие иконографические и технические наставления, которые дают яркую картину поствизантийского иконописного ремесла. Им были собраны и напечатаны другие, мене известные источники того же содержания и начато коллекционирование образцов греческой миниатюры и станковой живописи.
Разговор за столом постепенно перешел к иконам, привезенным Успенским с Синая. Особо из них он выделял четыре, которые уже были очищены Травиным: «Мученик с мученицей», «Богородица с младенцем», «Ив. Предтеча» и «Святые Сергий и Вакх». Их он считал самыми древними.
— Откуда, где писаны они и когда? — спрашивал он, поглядывая поочередно на Алексея, Татьяну и Ивана и, пошевелив губами, отвечал: — Я считаю, что писаны были на закате существования Византийской империи. В особой технике их выполнили в Константинополе тамошние художники. Энкаустика, то есть восковая смесь с красками на досках, «воскалитные писания», когда живопись обрабатывается огнем, — все это сохранилось.
В ту давнюю пору черты лика на иконе должны были являться следствием чуда. И нет сомнений, что они написаны в VII–VIII веках. Тепло и изящество, реализм античности, живость письма еще присутствуют, но уже прощаются перед наступившей суровостью средневековья, иных живописных манер и тянется к святости обыкновенность жизни.
Порфирий вдруг замолчал, потянулся к чашке. Заметив его движение, на помощь пришла Татьяна, быстро наполнив чашку, подвинула ее священнику. Он улыбнулся, кивнул головой. Хотел что-то сказать, но сделав глоток, другой продолжил:
— Иконы уцелели чудесным образом. В В изантии начались времена иконоборчества, и почти все образа были уничтожены. Эти сохранились благодаря мудрым богомольцам, унесшим их в далекий Синайский монастырь. Человеческие черты святых, сохраненные памятью веков, их глаза, с остановившимся взглядом на нас, кажутся знакомыми, хоть и только
