Марк Твен - Автобиография

– Мистер Пейн, давайте поставим эксперимент и создадим с вами такой журнал, если вы готовы отбирать старые новости из старых книг и газет и делать всю остальную редакторскую работу. Есть у вас такое желание?

Мистер Пейн. Я с радостью, когда мы будем иметь возможность затеять такое предприятие.

– Прекрасно, тогда мы со временем проделаем такой эксперимент.

В тот вечер мы с Твичеллом пересекли под дождем улицу и провели час с генералом Сиклсом. Сиклсу сейчас восемьдесят один год. Я до этого встречал его только раз или два, хотя в течение целого года нас разделяла только одна Девятая улица. Он слишком стар, чтобы наносить визиты, а я слишком ленив. Я помню, когда он убил Филипа Бартона Ки[108], сына автора «Звездного знамени»[109], и помню необычайное волнение, которое это убийство произвело в стране. Думаю, это было немногим более пятидесяти лет назад. Мне смутно помнится, что это произошло в Вашингтоне и что я был там в то время.

Я чувствую себя хорошо знакомым с генералом Сиклсом в течение тридцати восьми или тридцати девяти лет, потому что именно столько времени я знаю Твичелла. Твичелл был капелланом в бригаде Сиклса во время Гражданской войны и всегда любил поговорить о генерале. Твичелл служил под началом Сиклса всю войну. Когда бы он ни приезжал ко мне из Хартфорда, он почитал своим долгом пойти и засвидетельствовать свое почтение генералу. Сиклс – радушный старик с красивой, осанистой фигурой и военной выправкой, он говорит гладко, на хорошо выстроенном – я бы сказал, на идеально выстроенном – английском. Его речь всегда интересна и изобилует смыслами, но поскольку она не оснащена смысловыми ударениями и совершенно лишена воодушевления, то вскоре начинает угнетать своей монотонностью и навевает дремоту. Твичеллу приходилось раз или два наступать мне на ногу. Покойный Билл Най однажды сказал: «Мне говорили, что музыка Вагнера лучше, чем кажется на слух». Это удачный пример того, что столь многие люди пытались описать, да так и не смогли, очень подходит к манере речи генерала. Его речь гораздо лучше, чем кажется. Нет, не так – похоже, тут чего-то не хватает. Пожалуй, Най сказал бы, что «она лучше, чем кажется на слух». Я думаю так. Его разговор звучит не занимательно, но он, бесспорно, занимателен.

Сиклс потерял ногу под Геттисбергом[110], и я помню рассказ Твичелла об этом событии. Он говорил о нем во время одной из наших долгих прогулок много лет назад, и хотя я уже не помню всех подробностей, я до сих пор ношу в памяти картинку, как она была представлена Твичеллом. Ногу оторвало пушечным ядром. Твичелл вместе с другими вынесли генерала с поля боя и уложили под деревом на ложе из сучьев. Поблизости не было хирурга, и Твичелл с преподобным отцом О’Хоганом, католическим священником, сделали импровизированный жгут и остановили струю крови – «обуздали», пожалуй, более верный термин. Первым появился газетный репортер. Генерал Сиклс счел себя умирающим, и если только Твичелл настолько правдив, насколько предписывает ему его сан, то генерал Сиклс абстрагировался от всего, что связывало его с потусторонним миром, дабы подобающим образом уйти из этого. И вот он продиктовал свои «последние слова» этому газетному репортеру. То была идея Твичелла – я хорошо это помню, – что генерал явно находился под воздействием того факта, что у умирающих несколько последних слов бывали настолько скверно выбраны – случайно ли или намеренно, – что слова эти переживали всю предыдущую репутацию человека. Поэтому генерал решил произнести свои последние слова в форме, специально рассчитанной на то, чтобы отлить их в бронзе и сохранить для будущих поколений. Твичелл процитировал мне эту речь. Я забыл ее суть, но помню, что она была тщательно выстроенной для такого случая.

Так вот, когда мы сидели там в присутствии генерала, слушая его монотонную беседу – она была о нем самом, и всегда бывает о нем самом, и всегда кажется скромной и нераздражающей, безобидной, – мне казалось, что он всегда был таким человеком, что рискнул бы спасением своей души, лишь бы произнести какие-нибудь «последние слова» в привлекательной форме. Он бубнил, и жужжал, и щебетал, и все это было так простодушно и мило – просто как нельзя лучше. И я еще вот что скажу: он никогда не делал ни о ком неблагородных комментариев. Он говорил сурово о том, и о другом, и о третьем человеке – об офицерах на войне, – но он делал это с учтивостью и достоинством. В том не было недоброжелательности. Он просто произносил то, что считал справедливой критикой.

Я тогда отметил то, что уже отмечал прежде, четырьмя-пятью месяцами ранее: генерал ценил свою утраченную ногу больше той, которая осталась. Я совершенно уверен, что если бы ему предстояло расстаться с одной из них, он бы расстался с той, что при нем. Я уже замечал то же самое у нескольких других генералов, которые потеряли частицу себя на Гражданской войне. Был такой генерал Фэйрчайлд, из Висконсина. В одном из крупных сражений он потерял руку. Когда он был генеральным консулом в Париже и мы, Клеменсы, временно проживали там и близко познакомились с ним и его семьей, то как только выдавался подходящий случай – предоставлявший генералу Фэйрчайлду возможность поднять обрубок своей утраченной руки и эффектно ею помахать, – он не забывал этим случаем воспользоваться. Было легко извинить его, что я и делал.

Генерал Нойес был в то время нашим посланником во Франции. Он потерял на войне ногу. Это был человек весьма тщеславный, надо отдать ему должное, и всякий мог видеть – я определенно видел, – что, когда бы ни собиралось подходящее общество, Нойес вскоре как будто исчезал. От него не оставалось ничего, кроме отсутствующей ноги.

Что ж, генерал Сиклс сидел на диване и говорил. Дом его – любопытное место. Две комнаты изрядного размера – гостиные, соединяемые двустворчатыми дверями, и полы, стены, потолки, увешанные и устланные львиными, леопардовыми и слоновьими шкурами; фотографии генерала в разнообразные периоды жизни: фотографии en civil[111], фотографии в военной форме; расходящиеся лучами на стене трофейные сабли; флаги всевозможных видов, натыканные там и сям; и вновь животные; и вновь шкуры, везде и всюду шкуры и снова шкуры диких существ, как я полагаю, – красивые шкуры. Невозможно было пройти по этому полу в любом месте так, чтобы не споткнуться о твердые головы львов и все такое прочее. Вам бы не удалось вытянуть руку, чтобы не уперлась в изысканную бархатистую шкуру тигра или леопарда – да каких только шкур там не было, словно в этом доме разделся целый зверинец. Еще там стоял весьма ощутимый и довольно неприятный запах, который проистекал от дезинфицирующих средств, консервантов и таких штук, которые надо распылять на шкуры, дабы отпугивать моль, – так что это было не такое уж приятное место из-за всего этого. Это было что-то вроде музея, и в то же время это был не такой музей, который казался бы достойным великого полководца. Это был музей такого рода, который бы привел в восторг и развлек маленьких мальчиков и девочек. По моим предположениям, этот музей выявляет какую-то часть склада характера генерала, который восхитительно, по-детски непосредствен.