Марк Твен - Автобиография

Диктовал ли я что-нибудь о Джоне Мэлоне три или четыре дня назад? Хорошо, если не диктовал, тогда я, должно быть, говорил с кем-то о Джоне Мэлоне. Я сейчас припоминаю, что это было с мистером Волне Стримером. Он заведует библиотекой в клубе «Плэйерс». Он зашел сюда принести мне книгу, которую опубликовал, и со мной познакомиться. Я был членом-основателем клуба «Плэйерс», но прекратил свое членство три года назад вследствие одной нелепости, совершенной правлением клуба – правлением, которое всегда поступало по-идиотски; правлением, которое с самого начала отбиралось не просто из ближайшего, а из самого авторитетного сумасшедшего дома в городе. (И когда-нибудь я желал бы об этом поговорить.) Несколько раз на протяжении этого трехлетнего отрезка времени мои старые друзья и товарищи по клубу: Дэвид Манро, обаятельный шотландец, редактор «Норт американ ревью», художник Роберт Рид, скульптор Сент-Годенс, бывший актер Джон Мэлон и другие – возмущались поведением этого руководства – я имею в виду, поведением, приведшим к моей сегрегации, – и всегда пытались найти способ вернуть меня в круг единоверцев, не нанеся урон моей гордости. Наконец они нашли способ: сделали меня почетным членом. Эта высокая честь доставила мне безграничное наслаждение, и я был рад вернуться на столь лестных условиях. (Мне не нравится это слово, ну да ладно, я не могу придумать прямо сейчас какое-то более подходящее.) Тогда Дэвид Манро и другие заклали ради заблудшей овцы упитанного тельца, иными словами – устроили в мою честь обед. В середине обеда я ухватил краем глаза через полуоткрытую дверь буфетной комнаты душераздирающую фигуру – Джона Мэлона. Это был он, собственной персоной, конечно же, обойденный приглашением. Ему шестьдесят пять лет, и вся история его жизни на протяжении пятидесяти лет может быть сведена к этому красноречивому слову – «обойденный». Про него забывали, и забывали, и забывали, а годы между тем текли как сквозь пальцы на протяжении почти двух поколений. Он всегда надеялся, что его позовут. Он всегда жалостно и трогательно надеялся, что о нем вспомнят… Эта надежда не покидала его все годы, и, однако же, не было примера, чтобы она осуществилась. На протяжении тех лет, что я имел обыкновение заскакивать в клуб «Плэйерс» сыграть на бильярде и поболтать с приятелями, Джон Мэлон всегда находился там до полуночи и дольше. У него было дешевое жилье на площади – где-то на Грамерси-парк, – но истинным его домом был клуб. Однажды он рассказал мне свою историю.

Он был мальчиком на побегушках в редакции маленькой еженедельной газеты в Уилламетте, штат Орегон. Вскоре Эдвин Бут[104] со своей труппой дал там одно гастрольное представление, и Джон заболел сценой, присоединился к труппе и объехал с ней Тихоокеанское побережье, выступая в разнообразных ролях, пригодных для начинающего: иногда появляясь на сцене со словами: «Милорд, карета подана»; позднее – в сияющих жестяных доспехах римского солдата, и так далее, постепенно поднимаясь выше и выше, и вскоре уже стоял плечом к плечу с Джоном Маккэллоком[105], и они вдвоем занимали место в иерархии на трагической сцене вслед за самим Эдвином Бутом. Стоял вопрос, кто из них двоих станет преемником Бута, когда тот удалится на покой или умрет. По словам Мэлона, его популярность в те дни была вполне сопоставима с популярностью Маккэллока и их шансы были равны. Настал момент, когда представился великий шанс – в Филадельфии предстояло сыграть крупную роль. На эту роль был выбран Мэлон, но он опоздал на поезд и на это важное место был поставлен Джон Маккэллок и добился успеха, который обусловил его будущую жизнь. Мэлон был уверен, что, не опоздай он на поезд, этот успех был бы его, он бы обеспечил себе прочную славу, которая тогда выпала на долю Джона Маккэллока, он бы прошел по жизни безмятежно, спокойно, счастливо, окруженный почетом, восхищением, громом аплодисментов, как было у Джона Маккэллока с того дня и до конца жизни. Мэлон всем сердцем верил, что слава и удача в то время были рядом, в пределах досягаемости, и что он потерял их исключительно из-за опоздания на поезд. Он датировал начало своего заката именно тем днем. Дела его шли все хуже и хуже, мало-помалу, из года в год, пока не наступило время, когда он больше не понадобился на сцене, когда даже мелкие роли одна за другой ускользали у него из рук, и, наконец, ангажементы полностью прекратились – ангажементы любого рода. Тем не менее он всегда верил и всегда надеялся, что фортуна повернется к нему лицом, что он получит на сцене шанс в какой-нибудь великой роли, и этот один шанс было единственное, чего он желал. Он был убежден: мир тогда не подвергнет сомнению, что он является законным преемником Эдвина Бута, и с того дня он станет знаменитым и удачливым. Он никогда не расставался с этой надеждой. Я помню его ликование три или четыре года назад по поводу того, что какие-то частные театральные антрепренеры выбрали его на роль Отелло в одном из больших театров Нью-Йорка. И я помню его великое горе и уныние, когда эти антрепренеры по какой-то причине в последний момент отказались от своего замысла и отменили ангажемент Мэлона, похитив у него славу, которая вновь была в пределах досягаемости.

Как я уже говорил, в тот вечер, посреди обеда, я увидел его через полуоткрытую дверь. Там он и оставался до конца обеда, обойденный, вечно обойденный. Но когда речи подошли к концу, когда несколько человек из нас стали группками вставать из-за стола и непринужденно беседовать, он смиренно пробрался в комнату и прошел к свободному креслу рядом со мной. Я сразу же сел и заговорил с ним. Я всегда его любил – и все, думаю, тоже. А вскоре подошел президент Нью-Йоркcкого колледжа и, перегнувшись через Джона, стал расспрашивать меня о моем прошлом лете и как мне понравилось в Нью-Гемпширских горах, в Дублине, а затем, чтобы вовлечь Джона в разговор, спросил, знаком ли тот с этим регионом и бывал ли когда-нибудь в Дублине. Мэлон с видом человека, который меланхолично пытается припомнить дела давно минувших дней, промолвил: «В какую сторону от Манчестера это расположено?» Президент Финли ему ответил, и тогда Джон сказал: «Я никогда не бывал в Дублине, но мне смутно припоминается Манчестер. Я совершенно уверен, что был там однажды, но, знаете ли, это была всего лишь одна гастроль».

Это наполнило мою душу тихим восторгом, благостным довольством – то, как он сказал «всего лишь одна гастроль». Это как будто обнаруживало, что в своих полувековых грезах он был неким Эдвином Бутом и не осознавал, что является всего лишь Джоном Мэлоном. Что он был неким Эдвином Бутом, имеющим за спиной долгую, великую и успешную карьеру, в которой «одна гастроль» затерялась в сознании и память, непривычная к сохранению таких пустяков, не могла вести им счет. Он произнес это с великолепным безразличием и безмятежностью Наполеона, который делает вялое усилие, дабы вспомнить стычку, в которой погибла пара солдат, не считая это сражение достойным того, чтобы всерьез о нем говорить.