Марк Твен - Автобиография

Президент твердо воспротивился совету этих двух членов кабинета. Он уполномочил мистера Барнса сделать заявление, в котором обхождение с миссис Моррис оправдывалось, так что теперь нелегко будет взять другой курс. Из осведомленного источника, однако, стало известно, что эти два члена кабинета не прекратили своих стараний. Они оба смотрят теперь на это дело не просто как на «случай», но как на серьезную историю.

Инцидент с Моррис был затронут сегодня в палате представителей мистером Шеппардом из Техаса перед самым закрытием заседания. Он получил слово на пятнадцать минут, в порядке обсуждения законопроекта по филиппинским пошлинам, и сразу же начал обсуждать ту резолюцию, которую предложил в понедельник, призывая к расследованию инцидента с выдворением. Он оправдывал себя за то, что выступает по этой резолюции в это время, говоря, что, поскольку дело не имело привилегии в обсуждении, он не мог добиться его обсуждения без согласия комитета по процедурным вопросам.

Далее мистер Шеппард перешел к обсуждению инцидента в Белом доме. Через минуту-другую он был прерван генералом Гроувенором, который выступил по порядку ведения заседания, сказав, что данное выступление неуместно при обсуждении законопроекта по филиппинскому тарифу.

– Я покажу господам, что оно уместно! – воскликнул мистер Шеппард. – Этой стране так же пристало иметь Китайскую стену вокруг Белого дома, как иметь таковую вокруг Соединенных Штатов.

– Что ж, если он считает, что уместно таким образом призывать к ответу президента и его челядь, – сказал мистер Гроувенор, – пусть продолжает.

– Если бы президент услышал доносящиеся из соседних кабинетов вой волка или рев медведя, – резко парировал мистер Шеппард, – реакция была бы незамедлительной, но вопль американки обрушился на невосприимчивые уши.

Когда генерал Гроувенор прервал мистера Шеппарда, последовало несколько возгласов протеста, и многие друзья Шеппарда из демократов собрались вокруг него и побудили продолжать. Они встретили аплодисментами его ответ мистеру Гроувенору, и уроженец Огайо не стал настаивать на своей точке зрения.

– Эти непростительные и ничем не оправданные зверства, – продолжал мистер Шеппард, – требуют расследования. Если конгресс не предпримет каких-то действий, мы, в свободной республике, скоро станем свидетелями такого положения, когда граждане не могут приблизиться к президенту, ими же возведенному в эту должность, без страха получить телесные повреждения от творящих произвол подчиненных.

Мистер Пейн снова вмешался и задал вопрос:

– Если джентльмен располагает фактами, на которых основывает свои выпады, не считает ли он, что полицейский суд[101] – лучшее место, чтобы заявить о них во всеуслышание?

– Данное предложение бросает тень на самого автора, хотя он один из моих друзей, – отозвался Шеппард.

Когда речь была окончена, слово взял Гроувенор и сказал, что он был знаком с правилами, поэтому не стал настаивать на своем.

– Но я, – продолжал он, – счел весьма важным просто, в мягкой и отеческой форме, привлечь внимание молодого джентльмена из Техаса к моему протесту против его замечаний. Я надеялся, что он удержится от дальнейшего порицания президента. Он внес резолюцию, которая сейчас ожидает решения в соответствующем комитете. Резолюция требует фактов, и я предположил, что джентльмен подождет фактов, прежде чем данная резолюция будет внесена на голосование в палату представителей.

Я не провожу различий в надлежащем поведении между канцелярией президента вкупе с его челядью и самым смиренным семейством в этой стране, но я не считаю, что возникли такие обстоятельства, когда муж этой женщины не может позаботиться об этой ситуации.

Некий высокий государственный чиновник добавил сегодня кое-что по поводу инцидента с выдворением, который, как он сказал, стал известен ему через очевидца. Пока полицейский и его чернокожий помощник волокли миссис Моррис по окрестности, кое-кто из наблюдавших женщин-служанок выкрикивал: «Позор!» Один из полицейских зажал миссис Моррис рот рукой, чтобы заглушить ее призывы о помощи, и при виде этого некий слуга-негр рванулся вперед и закричал:

– Уберите руку от лица этой белой женщины! Не смейте так обращаться с белой женщиной!

Полицейский не обратил внимания на этого человека и продолжал заглушать крики миссис Моррис.

Причина, по которой я хочу вставить этот рассказ о деле Моррис, наделавшем столько шуму по всем Соединенным Штатам и, возможно, по всему миру, такова. Когда-нибудь, без сомнения, эти автобиографические записки будут опубликованы. Это будет после моей смерти. Это может произойти через пять, десять или пятьдесят лет – когда бы ни наступило это время, даже если оно наступит через сто лет, – но я заявляю, что тогдашний читатель обнаружит такой же острый интерес к этой истории, какой мир обнаруживает к ней сейчас, по той причине, что мой рассказ повествует об этом происшествии тем же языком, какой мы естественным образом используем, говоря о чем-то случившемся только что. Эта форма изложения способна донести через целую вечность тот самый интерес, который мы находим в ней сегодня. Тогда как, если бы это случилось пятьдесят или сто лет назад и историк излагал это своим языком и представил вам свой отстраненный взгляд, читательский интерес к этому был бы слабым. Видите ли, это не было бы новостью, это было бы историей, всего лишь историей, а история не может успешно конкурировать с новостями в смысле остроты интереса. Когда очевидец излагает в форме отчета какое-то экстраординарное событие, которому он был свидетелем, это новость – и интерес к ней абсолютно несокрушим; время не может иметь на нее разрушающего воздействия. Я помещаю здесь этот отчет в значительной степени в качестве эксперимента. Если какой-нибудь завалявшийся экземпляр этой книги случайно избежит переработки на бумажной фабрике на протяжении века или около того, а затем будет открыт и прочитан, то держу пари: тот, отдаленный от нас, читатель все так же сочтет это новостью, такой же интересной, как и любая новость, которую он найдет в современной ему газете, – если только газеты все еще будут тогда существовать, хотя давайте надеяться, что не будут.

Эти представления родились у меня осенью 1867 года, в Вашингтоне, то есть тридцать девять лет назад. Я тогда вернулся из поездки в Город квакеров[102]. Я поехал в Вашингтон, чтобы написать «Простаков за границей», но прежде чем начать книгу, необходимо было заработать какие-то деньги, чтобы жить в это время; либо занять, что было трудно; либо взять, где они лежали бы без присмотра, что было невозможно. Поэтому я основал первый «Синдикат газетной корреспонденции», который видел когда-либо несчастный мир. Я затеял это в содружестве с Уильямом Суинтоном, братом адмирала Джона Суинтона. Уильям Суинтон был блестящим созданием, высокообразованным, культурным. Он составлял такой контраст со мной, что я не знал, кем из нас больше восхищаться, потому что оба полюса были, по мне, равно восхитительны. И очень красивая женщина, и скромная домашняя клуша являются существами, которые приковывают мой взор и на которых я никогда не устаю взирать, ибо каждая по-своему совершенна, а именно совершенство, как мне кажется, нас завораживает. Нас очаровывает первоклассная литература, но лично меня она очаровывает не больше, чем ее противоположность – бульварное чтиво. Как-нибудь в другой раз я приведу ее пример – книгу, которую недавно прислали мне из Англии или Ирландии.