Марк Твен - Автобиография

Ох, ладно, что там говорить. Дежурившие врачи – молодые ребята, едва окончившие медицинский колледж, – совершили ошибку: у них не было возможности отмерить одну восьмую грана морфия, поэтому они сделали это «на глазок» и дали ему огромную дозу, помещавшуюся на кончике ножа, и фатальные последствия вскоре стали очевидны. Кажется, он умер где-то на рассвете, я не помню точно. Его перенесли в мертвецкую, а я ушел на некоторое время в дом одного горожанина, чтобы немного поспать после накопившейся усталости, а тем временем что-то происходило. Гробы, запасенные для покойников, были из некрашеной белой сосны, но в этом случае несколько дам Мемфиса сделали пожертвования в размере шестидесяти долларов и купили металлический гроб, и когда я вернулся и вошел в мертвецкую, Генри лежал в этом металлическом ящике и был одет в костюм из моего гардероба. Он позаимствовал его раньше, не сказав мне во время нашего последнего недолгого пребывания в Сент-Луисе, и я тотчас узнал свой сон нескольконедельной давности, который в точности воспроизвелся в том, что касается деталей, – кажется, я не досчитался только одной, но она была немедленно добавлена, потому что как раз в этот момент в комнату вошла какая-то пожилая леди с большим букетом белых роз, в центре которого была красная роза, и положила этот букет Генри на грудь.

Я рассказал этот сон там, в клубе, в тот вечер, так же как сейчас рассказал вам.

15 января 1906 года

Преподобный доктор Бертон тряхнул своей благородной львиной шевелюрой и сказал:

– Когда это произошло?

– В июне 1858 года.

– С тех пор прошло порядочно лет. Вы рассказывали это с тех пор несколько раз?

– Да, изрядное количество раз.

– Сколько?

– Ну, я не помню точно сколько.

– Прикиньте, хотя бы в среднем. Сколько раз в году, по вашему мнению, вы рассказывали свой сон?

– Ну, я рассказывал его не меньше шести раз в год… возможно, чаще.

– Отлично, тогда с тех пор как эта история произошла, вы рассказали ее, скажем, раз семьдесят – восемьдесят?

– Да, по скромному подсчету.

– Так вот, Марк, весьма необычная вещь произошла со мной много лет назад. И я имел обыкновение рассказывать ее много раз – очень много раз, – каждый год, поскольку она была столь удивительна, что всякий раз изумляла слушателя, и всякий раз это изумление доставляло мне явное удовольствие. Я совершенно не подозревал, что благодаря повторениям эта история приобретала какие-то дополнительные подробности, пока однажды, после того как рассказывал ее уже в течение десяти – пятнадцати лет, меня осенило, что либо я старею и рассказываю медленнее, либо история стала длиннее, чем была. Марк, я прилежно и беспристрастно изучил эту историю и пришел к такому результату: обнаружил, что ее пропорции таковы – на одну часть факт, прямой факт, чистый и неразбавленный, золотой факт, а на двадцать четыре части – приукрашивание. Больше я никогда не рассказывал эту историю – был не способен рассказать ее снова, поскольку утратил доверие к ней, и, таким образом, удовольствие от рассказывания ушло, и ушло навсегда. Какую часть этой вашей истории составляет приукрашивание?

– Даже не знаю, – ответил я. – Не думаю, что какая-то ее часть приукрашивание. По-моему, все было так, как я рассказал.

– Хорошо, – сказал он, – тогда все в порядке, но я бы не стал ее больше рассказывать, потому что, если вы продолжите это делать, она наверняка будет набирать прикрас. Самое благоразумное – остановиться сейчас.

Это было очень много лет назад. И сейчас я впервые рассказываю эту историю с тех пор, как доктор Бертон нагнал на меня роковых сомнений на ее счет. Нет, я не считаю, что могу так сказать. Я не считаю, что когда-либо сомневался в том, что касается ярких подробностей того сна, ибо это моменты такой природы, что являются образами, а живые, яркие и отчетливые образы можно запомнить гораздо лучше, чем реплики или разрозненные факты. Хотя прошло так много лет с тех пор, как я рассказывал тот сон, я и сейчас вижу эти картинки так же ясно и отчетливо, как если бы они находились передо мной в этой комнате. Я рассказал не весь сон полностью. В нем было гораздо больше. Я имею в виду, что рассказал не все, что сбылось из этого сна. После эпизода в мертвецкой я могу упомянуть одну деталь, и вот в чем она состоит. Когда я прибыл с металлическим гробом в Сент-Луис, было около восьми часов утра, и я побежал к дому, где работал мой зять, надеясь найти его там, но не застал его, потому что, пока я шел к его конторе, он шел от дома к причалу. Когда я вернулся на борт, гроб уже забрали. Зять переправил его к себе домой. Я поспешил туда, и когда добрался, гроб как раз снимали с повозки, чтобы внести наверх. Я остановил этот процесс, не желая, чтобы мать видела лицо покойника, потому что одна его сторона была вытянута и искажена от воздействия опиума. Когда я поднялся наверх, там стояло два стула – расположенные так, чтобы принять на себя гроб, – точь-в-точь как я видел в своем сне, и если бы подошел двумя-тремя минутами позже, металлический гроб покоился бы на них, в точности как в моем сне несколькими неделями раньше.

Ну так вот Твичелл… но речь не о Твичелле. Я получил телефонограмму от его дочери, миссис Вуд, где говорится, что он в городе, придет к ней на обед и пробудет весь вечер.

Мне кажется, именно на том заседании, посвященном сновидениям, произошла та любопытная вещь. То есть она случилась не во время заседания, а произошла после, ночью. Нет, она вообще произошла не там. Она случилась в доме Джеймса Гудвина, отца преподобного Фрэнсиса Гудвина, а также основателя великой Коннектикутской компании взаимного страхования. Мистер Джеймс Гудвин в те времена, о которых я говорю, был старым человеком, но в свои молодые лета, когда имел обыкновение ездить на перекладных между Хартфордом и Спрингфилдом, у него зародилась мысль основать Компанию взаимного страхования. Он по подписке собрал небольшой капитал – достаточный для того, чтобы начать дело в скромном масштабе, – и раздал остальные акции людям, желавшим их принять (хотя таковых оказалось не слишком много). И вот он дожил до того, что эти акции поднялись в цене до двухсот пятидесяти и никто не желал продавать их ни по этой, ни по какой-либо другой цене. Он давно уже забыл, как ездил на перекладных, но не в этом дело. Он имел семь миллионов, и ему уже больше не требовалось зарабатывать себе на хлеб. Преподобный Фрэнк Гудвин, его сын, священнослужитель епископальной церкви, обладал многими достоинствами. Кроме того, он был архитектором. Он спроектировал и выстроил огромный гранитный особняк своего отца, и, я думаю, именно в этом особняке произошла в тот вечер та курьезная история. Однако точно не знаю. Нет, это случилось не там. Это произошло в собственном доме Фрэнсиса Гудвина, по соседству. Я не возражаю против того, чтобы сделать экскурс в автобиографии, – места хватит. Почему бы не сделать это, лишь бы в итоге были правильно расставлены все акценты. А дело было так. В доме у Фрэнка Гудвина имелась охранная сигнализация. Сигнальное устройство было установлено прямо у него над ухом, с левой стороны кровати. Он имел обыкновение перед отходом ко сну ставить на охрану весь дом – каждое окно и каждую дверь, – затем, в пять часов утра, кухарка спускалась из своей спальни, открывала кухонную дверь, и это запускало сирену над ухом у Гудвина. Так вот, поскольку это происходило каждое утро, неделя за неделей, Гудвин вскоре так к этому привык, что его это не тревожило. Иногда это частично пробуждало его ото сна, иногда, вероятно, вообще никак не влияло, но по укоренившейся привычке он протягивал свою левую руку и выключал сигнализацию. Этим движением он выключал сигнализацию по всему дому, не оставляя подключенным к ней ни одного окна или двери, с пяти часов утра и вплоть до того времени, когда надо было вновь включать сигнализацию на ночь.