Марк Твен - Автобиография

Однажды в Хартфорде, двадцать – двадцать пять лет назад, как раз в тот момент, когда Твичелл выходил в воскресенье из ворот своего дома, направляясь в церковь читать проповедь, ему вручили телеграмму. Он тут же прочел ее и пошатнулся. Там говорилось: «Генерал Сиклс скончался сегодня в полночь».

Ну сейчас-то вы видите, что это было не так. Но для Джо-то в тот момент это было именно так. Он двинулся дальше – к церкви, – но мысли его были далеко. Вся его привязанность и все уважение и преклонение перед генералом вышли на первый план. Сердце его было переполнено этими чувствами. Он едва осознавал, где находится. Он встал за свою кафедру и начал службу, но голос его не слушался. Паства никогда прежде не видела его до такой степени растроганным во время проповеди. Прихожане сидели и глазели на него, задаваясь вопросом, в чем дело, ибо в этот самый момент он читал прерывающимся голосом и с набегающей время от времени слезой главу, казалось бы, совершенно лишенную эмоций, о том, как Моисей породил Аарона, а Аарон породил Второзаконие, а Второзаконие породило святого Петра, а святой Петр породил Каина, а Каин породил Авеля, – и он продолжал перечислять это, чуть не плача, и голос у него при этом постоянно прерывался. Прихожане покидали церковь в то утро, не в силах объяснить эту весьма удивительную вещь – как она им представлялась, – почему бывший солдат, воевавший более четырех лет и проповедовавший теперь с этой кафедры на действительно волнующие темы, не дрогнув при этом ни одним мускулом, вдруг совершенно потерял самообладание, рассказывая обо всех этих порождениях. Этого они не могли понять. Вот видите, как подобная загадка может подогреть любопытство до точки кипения.

У Твичелла много приключений. С ним за год происходит больше приключений, чем с любым другим за пять лет. Как-то раз субботним вечером он заметил на туалетном столике жены какой-то пузырек. Ему показалось, что на этикетке написано: «Восстановитель волос» – и он унес снадобье к себе комнату и основательно сдобрил им голову, а потом отнес обратно и больше о нем не думал. На следующее утро, когда он встал, его голова была ярко-зеленого цвета! Он разослал гонцов во все концы, но не мог найти проповедника себе на замену, поэтому ничего не оставалось, как самому отправиться в церковь и читать проповедь. У него не было в обойме, как оказалось, проповеди с каким-нибудь легкомысленным содержанием, поэтому ему пришлось читать какую-то очень серьезную и торжественную – и это усугубило дело. Мрачная серьезность проповеди не гармонировала с праздничным убранством его головы, и люди просидели всю проповедь, затыкая рты носовыми платками, пытаясь подавить рвущееся наружу веселье. И Твичелл говорил мне, что точно никогда прежде не видел своей паствы – всей целиком, – настолько захваченной интересом к его проповеди, от начала и до конца. Всегда бывает какой-то элемент безразличия, тут и там, или рассеяния внимания, но на сей раз ничего подобного не было. Люди внимали так, как если бы думали: «Мы должны получить все, что можно, от этого спектакля, не упустив ни капли». И он сказал, что, когда спустился с кафедры, больше людей, чем обычно, поджидали его, чтобы пожать ему руку и поблагодарить за проповедь. И как жаль, что эти люди принялись сочинять небылицы в подобном месте – в церкви, – когда было совершенно ясно, что проповедь их вовсе не интересовала, они всего лишь хотели получше рассмотреть его голову.

Твичелл сказал – нет, не Твичелл, это я говорю: с течением дней, по мере того как воскресенье сменялось воскресеньем, интерес к волосам Твичелла все рос и рос, потому что они не оставались однообразно и монотонно зелеными, а принимали все более и более глубокие оттенки зелени; затем они стали меняться и сделались рыжеватыми, а оттуда стали переходить к другим цветам – багрянистому, желтоватому, синеватому и так далее, – но никогда не принимали однородный цвет. Они всегда были крапчатыми. И каждое воскресенье цвет был чуть-чуть интереснее, чем в предыдущее, – и голова Твичелла приобрела известность, и люди приезжали из Нью-Йорка, и Бостона, и Южной Каролины, и из Японии и так далее, чтобы на нее взглянуть. Свободных мест не хватало, чтобы вместить всех желающих, пока его голова претерпевала эти разнообразные и захватывающие видоизменения. И это было хорошо в нескольких отношениях, потому что бизнес до этого несколько подвял, а теперь множество людей вошли в лоно церкви, дабы иметь возможность лицезреть этот спектакль, и это стало началом процветания его церкви, которое уже никогда не уменьшалось на протяжении последующих лет. Никогда с Джо не случалось ничего столь же благоприятного.

Так вот касательно генерала Сиклса. Много лет назад Твичелл рассказывал о его маркитанте. В бригаде Сиклса был маркитант, янки, грандиозная личность с точки зрения способностей. Все другие маркитанты оставались не у дел накануне битвы, в ходе битвы, после битвы, но с этим маркитантом дело обстояло иначе. Он никогда не оставался вне чего-либо и, таким образом, пользовался большим уважением и восхищением. Бывали времена, когда он напивался. Это были периодические запои. Невозможно было предсказать, когда с ним собирается приключиться нечто подобное, и, таким образом, невозможно от этого подстраховаться, а когда он был пьян, то ни во что не ставил ничьи чувства и желания. Если ему хотелось сделать то-то и то-то, он это непременно делал – ничто не могло убедить его поступить как-то иначе. Если же он чего-то делать не хотел, никто не мог убедить его это сделать. В один из таких случаев маркитантского затмения генерал Сиклс пригласил каких-то других военачальников отобедать с ним в штабной палатке. Его повар, или ординарец, или кто-то еще – какое-то надлежащее лицо – пришел к нему, объятый ужасом, и сказал:

– Маркитант пьян. Никакого обеда не получится. Готовить нечего, а маркитант нам ничего не продаст.

– Ты сказал ему, что все это нужно генералу Сиклсу?

– Да, сэр. На него это не подействовало.

– Ну ты что, не можешь ему…

– Нет, сэр, мы ничего не можем с ним сделать. У нас есть немного бобов, только и всего. Мы пытались уговорить его продать нам фунт свинины для генерала, но он сказал, что не продаст.

Генерал Сиклс сказал:

– Пошлите за капелланом. Пусть к нему сходит капеллан Твичелл. Он пользуется авторитетом у этого маркитанта: тот маркитант питает большое почтение к капеллану и благоговеет перед ним. Пусть Твичелл сходит туда и посмотрит, нельзя ли уломать маркитанта продать ему фунт солонины для генерала Сиклса.

Твичелл отправился по этому поручению.

Маркитант нетвердо прислонился к чему-то твердому, собрался с мыслями и словами и сказал: