Эрнст Юнгер - Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)
Закончил «Contes Magiques». В этой книге меня восхитила фраза: «Здесь, в мире сем, только люди высокого духа способны на большую любовь, ибо только они не расточают идею на внешние соблазны».
Париж, 17 марта 1943
О «Рабочем». Рисунок точен, и все же он похож на резко вычеканенную медаль без обратной стороны. Во второй части надо бы изобразить подчинение описанных динамических принципов покоящемуся порядку высшего чина. Когда дом построен, механики и электротехники уходят. Кто же будет его хозяином?
Найду ли я время, чтобы заново все сплести? Вот Фридриху Георгу своими «Иллюзиями техники» удался в этом направлении значительный шаг. Это показывает, что мы — истинные братья, духовно нерасторжимые.
Кровь и дух. Часто устанавливаемое родство отражается также и в их сопряженности, поскольку различие между красными кровяными тельцами и сывороткой имеет и духовное соответствие. Здесь следует различать материальный и спиритуальный слой, двойную игру мира образов и мира мыслей. Однако в жизни оба мира тесно связаны и редко друг от друга отделяются. Образы катятся в потоке мыслей.
Соответственно следует различать сывороточную и корпускулярную прозу; существует прямая накопления образов вплоть до иероглифического стиля у Гамана. Возникают и удивительные переплетения, как у Лихтенберга. Его образный стиль преломляется интеллектом, создавая подобие мортификации. Продолжая сравнение, можно сказать, что оба элемента отделились друг от друга и снова перемешались в искусственном соединении. Иронии всегда предшествует надлом.
Париж, 20 марта 1943
Днем говорили с президентом о казнях, которые он в качестве генерального прокурора видел в изобилии. О типах палачей; на эту должность охотно идут прежде всего коновалы. Те, кто орудуют топором, могут похвастаться перед гильотинщиками известным художественным мастерством, сознанием штучной и искусной работы.
Первая казнь под властью Кньеболо: палач — сняв перед казнью фрак, засучив рукава, в цилиндре набекрень, в левой руке топор, с которого стекала кровь, правая поднята для «немецкого приветствия» — отрапортовал: «Казнь исполнена».
Патологоанатомы, осматривающие череп и то, что внутри него, пока он еще свеженький, следят за ударом топора, как коршуны. Как-то раз, перед казнью человека, который повесился в камере, но был вынут из петли еще живым, можно было видеть их скопище у подножия эшафота. Утверждают, что развивающееся с годами особое душевное заболевание выражается именно в виде такой попытки самоубийства и что предрасположенность к нему намечается в мозговых изменениях уже рано.
После полудня в Сен-Жерве — церкви, где я прежде не бывал. Узкие улочки, которыми она окружена, сохранили следы средневековья. Невосполнимое в этих постройках: в каждой уничтожено что-то от первоначала. Часовня святой Филомелы. Эта святая мне неизвестна. Там была коллекция сердец, из них, как из круглых плошек, выбивалось пламя; одни были из меди, другие — бронзовые, несколько золотых. Это место побудило меня задуматься над событиями, отметившими начало года на Кавказе.
В купол этой церкви 29 марта 1918 года угодил снаряд немецкой «парижской пушки», убив много верующих, собравшихся там на Страстную пятницу. Их памяти посвящена особая часовня, окна которой украшает лента с надписью: «Hodie mecum eritis in paradiso».[117]
Потом на набережных смотрел книги. Этот час мне особенно дорог как некий оазис во времени. Я раздобыл там «Le Procès du Sr. Edouard Coleman, Gentilhomme, pour avoir conspiré la Mort du Roy de la Grande Bretagne», Hambourg, 1679.[118]
Как я узнал от Флоранс, Жуандо отозвался обо мне после моего визита к нему так: «Difficile à développer».[119] Это суждение фотографа душ.
Муассон, 21 марта 1943
Отъезд в Муассон, куда меня откомандировали на курсы. С вокзала Бонньер мы отправились вдоль Сены и слева, на том берегу, увидели цепь меловых утесов. Перед ними высились замок с крепостью Ла-Рош-Гюйон и одинокая колокольня, сооруженная над сводами пещерной церкви Ла-От-Иля.
Я живу у старого священника по имени Ле Заир, который всю жизнь провел иезуитом в Китае, строя там христианские церкви, а остаток дней посвятил этому постылому, расположенному на скудной земле приходу. Его взгляд по-детски кроток, хотя один глаз у него и незрячий. Я завел с ним разговор о ландшафтах, услышав от него, что ездить далеко не стоит, ибо формы везде одинаковы — в основе их лежит всего несколько образцов.
Это суждение отшельника, который любит жизнь по ту сторону призмы и, очевидно, считает, что глядеть на спектр не стоит, потому что вся его полоса уже содержится в солнечном свете. Тут, однако, следует возразить: вместе с радугой человеческий глаз в качестве редкостного дара получает и способность различать цвета.
Беседа напомнила мне одно из моих прежних сомнений: не теряем ли мы, отступая в единство, способность наслаждения, которое нам может предоставить только время и только разнообразие, и не в том ли кроется основа нашего существования, что самому Богу потребна индивидуация. Наблюдая за насекомыми и морскими животными и за всей небывальщиной потока жизни, я постоянно испытывал это чувство. Мысль о том, что однажды со всем этим придется расстаться, причиняет мне глубокую боль.
В противовес этому надо бы сказать, что при отступлении мы приобретем органы, нам неизвестные, хотя они заложены и прообразованы в нас, как, например, легкие в младенце, носимом матерью в утробе. Телесные очи иссохнут, подобно нашей пуповине; мы будем наделены новой силой зрения. И как мы здесь видим цвета в их разделенности, так и там, испытывая высшее наслаждение, узрим их сущность в нераздельном свете.
Вечером разговор о Востоке, в том числе о каннибализме; утверждают, что особое пристрастие наблюдается здесь к половым органам. Причиной тому — не простой голод; рассказывают, например, о партизанах, которых доставляли в хлебных сумках в обмен на сигареты.
При упоминании таких зоологических или даже демонических черт низшего порядка на ум приходит Баадер{127} со своим учением. Чисто экономические доктрины приводят к каннибализму.
Муассон, 23 марта 1943
Новые здешние удовольствия: вид цветущего персика, пробуждающегося от зимнего сна, — он словно бабочка, выползающая из темной куколки и расправляющая свои крылья. Сухая земля полей и серые стены домов воодушевляются этим новым блеском; легкая цветная вуаль оживляет их. Розовый цветок при этом скромнее, чем белый, но выглядит более пышным на фоне голой ветки. Поэтому и на душу действует гораздо сильнее. Нежный занавес, которым год начинает свою волшебную пьесу.
Также утренний огонь в камине. Вечером в холодной комнате я сооружаю пирамиду из сухих прутьев и дубовых чурок, которую зажигаю утром за полчаса до подъема. Вид открытого огня, излучающего тепло и свет, оживляет и делает радостным начало дня.
Муассон, 26 марта 1943
До полудня полевая служба на сухой пустоши, покрытой беловато-серыми и зелеными сплетениями корней и поросшей кое-где березами и соснами. Двигаясь по спирали, мы снова обращаемся к прожитым вещам, преодолевая их, и если они не вовсе лишены значения, то становятся материалом для высшего триумфа. Так вышло и у меня с обеими мировыми войнами — первой и второй. В час смерти вся жизнь проходит перед нами, в этот час случай освящается необходимостью. Его запечатлят высшей печатью, после того как воск расплавится страданием.
На этой пустоши с ее сосновыми рощицами было уже довольно жарко. В полуденном солнце я увидел некое создание, порхнувшее мимо меня и показавшееся мне незнакомым: это было существо, вздымавшее прозрачные крылья розовато-опалового оттенка и тянувшее за собой два длинных, красиво изогнутых рога, напоминавших хвосты или шлейфы. Я тут же узнал в нем самца жука-дровосека, которого впервые увидел в полете. В таком молниеносном прозрении кроется великая радость, мы прозреваем тайные истоки природы. Живое существо является нам в своей исконной сущности, в своих волшебных танцах и в той оправе, какой его снабдила природа. Это одно из высших наслаждений, доставляемых нам сознанием: мы проникаем в глубь жизненной грезы и живем в ней жизнью тварей. Словно на нас падает искорка, отброшенная непосредственной, неосознанной радостью, которая их наполняет.
После полудня вместе с Мюнхаузеном и Баумгартом я во второй раз совершил экскурсию в От-Иль и Ла-Рош-Гюйон. На этой местности с ее крутыми и причудливо изрезанными меловыми утесами, которые сопровождают течение реки, возвышаясь над ней подобно органным трубам, лежит отпечаток, дающий почувствовать, что она уже с незапамятных времен заселена людьми. В Ла-Рош-Гюйоне смена эпох налицо; в белой, увитой плющом скале можно увидеть темные впадины глубоких и извилистых пещер, некоторые из них до сих пор служат кладовыми или конюшнями; тут же — неуклюжие крепостные строения эпохи норманнов и, наконец, на переднем плане — гордый замок с башнями, запечатлевший смену менее грозных столетий. И посреди всего этого, как глубокие погреба, где витает дух древнейших времен, сохранились пещеры с кремнёвыми прослойками, где, может быть, спрятаны сокровища, золото и оружие или покоятся убитые в бою, — пещеры с предками-великанами, а в каком-нибудь тайном и заваленном проходе — даже с драконами. Это чувствуется и на открытом пространстве как некое магическое присутствие.
