Эрнст Юнгер - Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)
После полудня у Залманова, который принимает в маленькой, набитой книгами комнатке. Пока он задавал мне вопросы, я изучал названия — они внушали доверие. Основательно обследовав, он обнаружил у меня маленькую спайку, оставшуюся после ранения легкого. Диагноз и предписания просты; он считает, что через три месяца я буду собой доволен. Speramus.[121]
Пожалуй, он отличается от моего доброго Цельсуса тем, что применяет, хоть и в малых дозах, лекарства. Но даже и в лучших врачах всегда есть что-то от шарлатана; можно нарисовать схему их обращения с пациентами. Этакий пророк: задает вопрос, повышающий, независимо от утвердительного или отрицательного ответа, его престиж. Первый случай сопровождается глубокомысленным раздумьем, второй — ссылкой на прозорливость: «Я так и думал».
Я слегка разочарован; виной тому — обостренная наблюдательность, за которую я расплачиваюсь так, как другие расплачиваются за чересчур тонкий орган обоняния. Слишком четко вижу я мельчайшие черточки, свойственные людям. В период недомогания и болезни это усиливается еще больше. Случалось, что приближающихся к моей постели врачей я видел так ясно, словно просвечивал их рентгеновскими лучами.
Хороший стилист. Он, собственно, хотел написать: «Я поступил справедливо», но вместо этого написал «несправедливо», потому что так оно лучше встроилось во фразу.
Париж, 4 апреля 1943
Воскресенье. Как только, отобедав в «Рафаэле», я переоделся, завыла сирена и в ответ сразу же загрохотала артиллерия. С крыши я видел высокую стену дыма на горизонте, хотя сами бомбардировщики к этому времени уже удалились. Кажется, что такие налеты длятся не более минуты.
Затем, поскольку метро не работало, пешая прогулка к Жоржу Пупе на рю Гарансьер. Стоял удивительно мягкий и наполненный синевой весенний день. В то время как в пригородах сотни людей утопали в крови, толпа парижан прогуливалась под зелеными каштанами на Елисейских полях. Я долго стоял перед группой магнолий, самой великолепной из всех, какие я когда-либо видел. Одна цвела ослепительно белым цветом, другая — нежно-розовым, третья — пурпурно-красным. Воздух по-весеннему трепетал, такое волшебство можно ощутить только раз в году как веяние космической энергии любви.
У Пупе я встретил супругов Мегрэ. Разговоры о войне и мире, об анархистах 1890 года, ибо в то время я как раз изучал процесс против Равашоля. Мегрэ рассказал, что однажды Бакунин, проезжая мимо дома, который сносили, выпрыгнул из кареты, снял сюртук и схватил мотыгу, дабы посодействовать. Это — гротескные предвестники мира уничтожения, на глазах у изумленных бюргеров устраивающие кровавый кордебалет.
Ненадолго в Сен-Сюльпис. Полюбовался фресками Делакруа с их потускневшими красками и изящным орга́ном Марии Антуанетты, клавиш которого касались Глюк и Моцарт.
Посредине церкви две старушки пели латинский текст; старик, подпевавший им, сопровождал их на фисгармонии. Прекрасные голоса, исходящие из изношенных тел, из иссохших глоток, где видна была игра хрящей и связок, из обведенных морщинами ртов, говорили о вечности мелодий, доступных и ветхим инструментам. Под этими сводами, точно так же как в церкви Святого Михаила в Мюнхене, царят рациональная теология и космическая духовная энергия. Как часто случается со мной в подобных местах, и здесь меня посетили мысли о плане творения, о духовной структуре мира. Кто провидит ту роль, какую подобная церковь играет в истории человечества?
Несмотря на то что времени у меня было в обрез, я все же поднялся по узкой винтовой лестнице, описанной Гюисмансом в «Là-Bas»,[122] на самую высокую из двух колоколен, с которой вид на город открывается наиболее полно. Солнце только что зашло, и среди серебристо-серых стен великолепно светилась свежая зелень Люксембургского сада.
Способность на такое созидание всегда будет свидетельствовать в пользу человека, даже если его занятия и пристрастия весьма низменного сорта, В этом смысле искусно сотворенные и сверкающие жилища, производящие из своей слизи моллюсков и еще долго блистающие на морском берегу, диву даются, что населявшие их тела истлели. Они творят по ту сторону смерти и жизни, для некоей третьей силы.
Париж, 5 апреля 1943
К нынешнему полдню насчитывалось более двухсот погибших, Несколько бомб попали на ипподром Лонгшана, где была масса народу. Навстречу гуляющим, выходившим из шахт метро, ринулась толпа задыхающихся раненых, одни — в разодранных платьях, другие — держась за руку или за голову; мать с окровавленным ребенком на руках. Многие, чьи трупы теперь вылавливались, снарядом, угодившим в мост, были сметены в Сену.
Одновременно по другую сторону рощи фланировала веселая толпа нарядно одетых людей, которые наслаждались цветущими деревьями и ласковым весенним воздухом. Таково нынешнее время с его ликом Януса.
Париж, 10 апреля 1943
Во время воздушной тревоги на площади Терн. Пока мы беседовали возле маленького цветника на круглой площадке, мимо нас пробегали люди, устремившиеся в бомбоубежища. Риторические конфигурации; самые смелые дополнялись огненными снопами падающих бомб. Сквозь вымершие улицы — к Этуаль, пока по ту сторону леса поднимались цепи белых, красных и зеленых взрывов, рассыпавшихся в вышине, как искры от наковальни. Это был символ жизненного пути, путь Волшебной флейты.
Париж, 11 апреля 1943
Человеческие встречи и разлуки. Когда назревает разлука, в иные дни изнурительная связь снова становится тесной, кристаллизуется, — в эти дни она является в своей самой чистой, необходимой форме. Но именно такие дни и приближают неизбежный конец. Так, после целого ряда солнечных дней наступает неопределенная погода, и если случится какое-нибудь особенно ясное утро, когда все горы и долы еще раз явятся в своем полном блеске, оно возвещает о перемене погоды.
Я размышлял об этом, стоя утром в ванной, и, как и в тот раз, перед поездкой в Россию, опрокинул стакан — и он разбился.
Хорошая проза — как вино, она все время живет, все время развивается. В ней есть фразы, еще неистинные, но тайная жизнь доводит их до истины.
Свежая проза тоже еще сыровата, но с течением времени она покрывается патиной. Я часто замечаю это по старым письмам.
За обедом разговор с Хаттингеном о часах, в частности о песочных. В струении песочных часов вьет свою нить еще немеханизированное время, время судьбы. Это то время, которое мы ощущаем в шуме лесов, в потрескивании пламени, в накате морской волны, в кружении снежинок.
Потом, хотя было и пасмурно, ненадолго в Буа, рядом с Порт-Дофин. Я видел там играющих мальчишек в возрасте от семи до девяти лет; их лица и жестикуляция показались мне необыкновенно выразительными. Индивидуация просыпается здесь раньше и выявляется резче. Но, по моим наблюдениям, чаще всего их весна к шестнадцати годам уже угасает. Так, француз преждевременно переступает границу, за которой изнашивает себя, в то время как немец зачастую вообще до нее не доходит. Смешение по этой причине благотворно; два недостатка в сумме дают преимущество.
Я сел отдохнуть под вязом, окруженным пышно разросшейся бледно-сиреневой крапивой. Вокруг цветков вился шмель; пока он, жужжа, висел над чашечками, видны были коричневый бархат его корсета, слегка искривленная спинка, приподнятый хоботок, подобно черному роговому зонду что-то целенаправленно ищущий. На лбу выделялось желто-золотое пятнышко цветочной пыльцы — знак, возникший от бесчисленных прикосновений. Замечателен был самый миг погружения; ныряя в цветок, это существо обхватывало его обеими передними лапками и, как чехол, натягивало на хоботок, почти так же, как это проделывает шут на масленицу, примеряя себе искусственный нос.
Чай у Валентинера; там я встретил Геллера, Эшмана, Ранцау и докторессу; говорили о Вашингтоне Ирвинге,{132} Эккермане и князе Шварценберге, по инициативе которого в Вене был собран огромный, еще не обработанный материал о европейских тайных обществах.
Париж, 12 апреля 1943
Чтение: «Carthage Punique»[123] Лепейра и Пеллегрена. Завоевание этого города богато штрихами, подобающими великому событию. После того как римляне проникли внутрь стен, на крыше самого высокого из храмов оборонялись те, кто решил драться до конца, — и среди них прежде всего Гасдрубал с семьей и другие знатные карфагеняне, а также девятьсот римских перебежчиков, не рассчитывавших на милость.
В ночь перед решающей схваткой Гасдрубал оставляет своих и, с оливковой ветвью в руке, отправляется на поиски Сципиона. Наутро Сципион приводит его к храму и выставляет на обозрение защитникам, дабы их обескуражить. Они же, извергнув на изменника бесконечные проклятия, поджигают здание и бросаются в огонь.
