Мы-Погодаевские - Михаил Константинович Зарубин
…А вот Яр. Следом Нижне-Илимск, в котором был и клуб, дом культуры — все было как в городе. (По нашим, конечно, деревенским понятиям). И в день молодежи, а на самом деле на Троицу, все из окрестных деревень, из Нижне-Илимска шли на Яр. Там — гулянья, там собирались семьями, дружескими компаниями. Там празднична торговля. Это место для Нижне-Илимска, как дл нашей деревни та луговая поляна. Всегда Яр прибирали, не помню, чтобы при всех лихих гулянках там было грязно. Он наша достопримечательность — Красный Яр. Что помешало назвать Нижне-Илимск Красноярском? Не знаю.
А Красный Яр — это почти что отвесный, под небольшим углом склон. Высота над рекой примерно как у современного дома этажей в тридцать. Были случаи, когда подгулявшие мужики, оказавшись на краю яра, падали. Не помню, чтобы разбивались, увечий тоже вроде бы не было, но синяки свои получали. И у меня, когда подходил к краю обрыва, сердце замирало. Илим и деревня Погодаева внизу под ногами, птицы носятся над нами, но ниже тебя. А если внизу смотреть на Яр, то он закрывает полнеба. Он могучая стена, а ты песчинка, камушек. А сосны на Яру растут в небесах.
За Красным Яром — вижу с высоты своего полета — начинаются поля. (Красный он оттого, что весь из песчаника такого цвета. С небольшими вставками других оттенков). Я — над полем, где Большая деревня. Рядом Хутор и кулига. Сюда, на Илим ходили рыбачить, по берегам коров пасли, в ельник — за рыжиками. А вот и Черепановка. Здесь наше деревенское кладбище. С ним тоже связано много памятных событий. Но они — особая тема.
Приземляюсь в собственном огороде. Для меня он не просто картошка, морковка и прочие овощи, забота и которых считалась моей обязанностью с самого раннего детства. Здесь у меня случались и приключения. Одно даже морское. Дело было весной. В тому году нанесло много снега. Он начал таять, и в огороде образовалась огромная лужа. На этот судоходный случай у меня был свой плот. Я его с началом «навигации» подправлял и на нем путешествовал. Огород-то большой был, я упирался шестом и плыл. Одни раз потерпел кораблекрушение — перевернулся. выбрался на берег и мокрый домой, на печку, сушиться. Все равно хорошо. Тогда, конечно, не думал, что через много лет президент России Борис Николаевич Ельцин наградит меня медалью «300 лет Российскому флоту». Но это — за другие путешествия.
С этим огородом связана немалая часть моей детской жизни. Одной воды сколько переносил для полива наших грядок! Лет с восьми я уже здесь работник. Мужиков в доме больше нет — я это понимаю. Мать, уходя на работу, ставила задачу. Сейчас на даче просто: взял шланг и поливай, а тогда нужно было брать коромысло, два ведра и на Илим. Чистая река была, пили прямо из нее. Мутнела лишь, когда шел ледостав. Но на это время — на два-три дня — запасались водой заранее. Таскать воду, даже не коромысле было нелегко, хоть и менял плечи, но они всегда болели. Зато урожай радовал.
Самое странное, что по курсу моих полетов вовсе отсутствует Нижне-Илимск. А он — через реку. Я там учился, бегал в кино. Почему его нет? Не мое село, потому, видно, и не затвердело в памяти. Вот вижу бор, где бруснику собирали, а Нижне-Илимска нет, как нет.
В Погодаеву мы переехали как раз из Нижне-Илимска. Эта деревня основана в 1645 году. Сейчас-то конечно — сто лет сюда, сто обратно. Но только подумать, какое время: еще нет царя Петра, его реформ, еще центральная Русь вся в лесу, а Погодаева уже стоит. Иркутск, который сейчас центр Восточной Сибири основан позже, да что Иркутск, Нижне-Илимск, что напротив, через реку, и то чуть позднее. Уверен, Погодаеву, ставившему первый сруб на берегу Илима, приглянулось это место сразу.
Увидел, как деревенька протянется по берегу Илима и с подветренной стороны закроет ее Красный Яр, как люди будут любоваться Качинской сопкой.
Вот так и стала жить деревенька Погодаева, одна из первых в илимском воеводстве.
Мама не то купила дом, не то колхоз дал. Но когда она умерла, сестры дом продали, значит, это была собственность. Это был даже не дом, а прируб, к избе бабы Харитины Перетолчиной. Жили мы с соседями дружно. У ее дочки я вместе с мамой даже принимал роды. Бегал за водой, а потом с этой Галкой, которая родилась, еще возился. Наш прируб метров шесть в ширину и метров пять, в длину, кухонька, отделенная деревянной перегородкой, огромная русская печка. Остальное — большая комната, в которой стояли две кровати. На одной спали две мои сестры, на другой мама и я с ней. А когда стал постарше — лет с шести мне отвели место на русской печке. Здесь сушилось зерно. Я устраивался на подстилке и засыпал под запахи свежего хлеба. А утром в воскресенье, когда мать начинала стучать посудой, выглядывал в проем и протягивал руку: «Мама, пирог хочу». И тут же он — только из печи, горячий — у меня в ладони… Вообще, это была жизнь, наполненная чудесами. Научившись читать, я ставил рядом с собой керосиновую лампу и, закрывшись шторкой от остального мира, читал запоем. Мне являлись картины от прочитанного, вокруг было темно, только желтый кружок от керосиновой лампы и я в мире, навеянных прочитанным, грез.
Иногда не расставался с книжкой до утра, за что мама ругала, правда без злости, я это чувствовал. Рядом со мной спал любимы кот. Его не интересовало никакое чтение, главное — тепло и рядом блюдечко с молоком. Все, что было у меня дорогим и любимым хранилось здесь же. Здесь я мечтал и рос, как писалось в сказках не по дням, а по часам. А какую вкуснятину делала мама в самой печи! Эти круглые большие булки хлеба, аромат их свежеиспеченных каждое воскресенье заполнял дом. Да так, к сожалению и остался в том далеком детстве. А щи и борщи в чугунках, подтомленые в русской печи, а пареная брюква и другая вкуснятина… Два раза в год печь подмазывалась и белилась и чуть-чуть дав ей передохнуть, я снова забирался наверх, чтобы жить жизнью счастливого человека.
С полетами во сне
